Сочинения. Том 2. Иду на грозу. Зубр

В последние годы Голицын все болезненнее ощущал робость собственной мысли. Дело тут было не в старости. Перемены, происходившие в стране, коснулись и института: можно было расширить тематику, привлечь новые силы, свободно обсуждать смежные работы. А Голицын все еще не мог распрямиться. Странно, что теперь, когда ничто ему не мешало, он начал ощущать в себе какую-то скованность. Молодежь вроде Крылова, Песецкого, Ричарда не могла понять этого чувства: им неведомы были его страхи, никто из них не работал в те времена, когда приходилось помалкивать, когда часто невозможно было сказать то, что думаешь, когда исход научных дискуссий был предрешен неким указанием, когда он, Голицын, опасался отвечать на письма своих зарубежных коллег, когда могли усмотреть идеализм в какой-нибудь формуле. Сейчас Крылову все это кажется смешным, а Голицын испытывал все это на своей шкуре. Такое не проходит бесследно. Страх въелся в него, пропитал его мозг. Появилась некоторая робость мысли, опасливость перед обобщениями, неожиданными ассоциациями. Такие, как Крылов, были свободны от всего этого. Они размышляли широко, без оглядки, и он завидовал им – нет, не их молодости, а тому, что нынешнее время пришло слишком поздно для него.

Крылов не возвращался. Голицын чувствовал тайное облегчение, и было совестно за это чувство. Оправдывая себя, он вспоминал, как два года назад разыскал в Ленинграде Крылова, затюканного, отчаявшегося, взял к себе, выхлопотал ему комнату, дал полную свободу в работе, вспоминал все сделанное для Крылова. Трудно привыкнуть к человеческой неблагодарности, но и жаловаться на нее глупо, это все равно что хвастать своими благодеяниями. Обидно другое – как он обманулся. Ему всегда казалось, что стиль ученого и человеческие его качества связаны между собой, и если Крылов не подгоняет точки на кривых, докапывается до первопричин, не робеет перед авторитетами, то, значит, и человек он честный, прямой, целеустремленный, не способный лицемерить. На старости лет непростительно так ошибаться в людях.

Глава восьмая

Появление Агатова уничтожило последнюю надежду. Надо же, чтоб именно Агатов приехал к Южину! В этом было что-то роковое. Южин читал заключение Голицына вслух. Круглое белое лицо Агатова набухало еле сдерживаемым торжеством. Каждая фраза вдавливала Тулина в кресло. «…Полеты непосредственно в грозовых облаках… – Южин сделал паузу… – не обеспечены, преждевременны и бесплодны».

Руки Агатова сложены почти молитвенно. Кончики ногтей выскоблены добела.

– Ваши обоснования, Олег Николаевич, недостаточны, – произнес Агатов. – Вековые проблемы науки так не решают.

И Агатов, и Южин со своим столом, телефонами быстро отдалялись от Тулина, куда-то уплывали.

– А как их решают? – точно издалека спросил он.

– По капельке, – ласково сказал Агатов. – В лаборатории измеряют капельку за капелькой, годами. Не гнушаются черновой работой. Скромненько.

Южин задумчиво разглядывал подпись Голицына.

– Значит, несвоевременно. – Теперь он не скрывал сожаления. – Годы и годы. Этак при жизни мне, пожалуй, не успеть рассчитаться, а у меня с ней старые счеты, с грозой-голубушкой.

– Что поделаешь, товарищ генерал! – Агатов сочувственно развел руками. – При такой диссипации энергии нет процесса регенерирующего…

Тулин скривился.

– Что вы несете? За этой абракадаброй никакой мысли. Товарищ генерал, им нужно только, чтобы их не беспокоили и чтобы они не рисковали. Есть деятели, которым невыгодно вылезать из лаборатории.

Чем яростней он нападал, тем благодушней улыбался Агатов. Потом он отдельно улыбнулся Южину улыбкой единомышленника.

– Слыхали? Чего только не приходится выслушивать, когда защищаешь государственный интерес! Другой на месте Аркадия Борисовича отделался бы уклончивым ответом, но мы люди прямые…

На задубелой огненной физиономии Южина невозможно было ничего прочесть. Глаза его уставились на Агатова.

– Игра на новаторстве – модный прием. – Агатов предостерегающе поднял палец. – Товарищ генерал, вы учтите, Тулину-то что? Они разобьются, а отвечать будете вы.

Цинизм этой фразы не мог серьезно задеть Южина – он давно привык подшучивать над смертью и делал это еще грубее и хлестче, – его покоробило другое, неискоренимое в каждом фронтовике: наземная служба, тыловик, судит тех, кто сражается в воздухе.

Он поднялся, одернул мундир.

– Все ясно, вы свободны. И вы тоже, – сказал он Тулину чуть мягче.

– Так я передам Аркадию Борисовичу, что все в порядке, – сказал Агатов.

Дверь плавно закрылась. Тулин продолжал сидеть.

– М-да, – промычал Южин. – Все в порядке… – Он выразительно посмотрел на часы. – В институт мы сообщим. Больше помочь ничем не могу.

Тулин заторопился, привстал, держась за подлокотник.

– Мне нельзя так вернуться… ни с чем… Выходит, опять делать то, что мы уже знаем. Поймите, мы знаем, что надо…

– Больше ничем помочь не могу.

Тулин встал, но вдруг сел уже совершенно иначе, откинув голову на спинку кресла, устраиваясь поудобнее.

– Я отсюда не уйду.

– То есть как?

– Буду сидеть, пока не получу разрешения.

– Вы ж слыхали. Чего еще толковать!