Сочинения. Том 2. Иду на грозу. Зубр

– Лучше горькая правда, Аркадий Борисович, чем сладкая ложь. Мне противны интриги. Если бы Сергей Ильич прямо, по-честному… Я знаю, конечно, он ваш протеже и я пострадаю на этом, зато совесть моя будет чиста.

Агатов повернулся к Голицыну:

– Разрешите, Аркадий Борисович, я сам отвезу Южину наше заключение.

– Да, пожалуйста, спасибо, – сказал Голицын. – Поезжайте. Когда дверь за Агатовым прикрылась, Крылов опомнился:

– Аркадий Борисович, все это не так… Голицын молчал, брезгливо оттопырив губу.

– Черт с ним, с Агатовым… – сказал Крылов. – Тут в другом дело.

– После всего того, что я для вас…

– Вы, по сути, прикрыли целое перспективное направление. Разве так решают научные споры?..

– Поделом мне, поделом. Боже мой, так ошибиться! Они говорили, не слушая друг друга; Крылов раздраженно повысил голос:

– Пусть даже Тулин в чем-то спешит, но запрещать… Я не могу с этим смириться, я не понимаю.

– Кроме Тулина, я вижу, мы еще во многом не сходимся, – сказал Голицын. – У нас, очевидно, разные понятия порядочности.

– Ах-р-р… – Крылов задохнулся.

– Ну-с, продолжайте. Крылов сцепил руки за спиной.

– Мне будет трудно при такой нетерпимости, – медленно подбирая слова, сказал он, стараясь говорить сдержанно и четко. – Если я предположу, что вы всегда правы, мне не остается ничего другого, как превратиться в Агатова и постоянно поддакивать вам. Пропадет всякое удовольствие от работы.

– Научная работа не всегда удовольствие, – язвительно сказал Голицын.

– Возможно, я неудачно выразился, – согласился Крылов. – Пропадет моя ценность как научного работника.

– Она пропадет, если вы будете разделять бредовые идеи Тулина. Впрочем, где уж мне указывать вам! Когда-то вы считали меня своим учителем, теперь я отсталый, торможу, избегаю, даю неверное направление…

– Я всегда уважал вас за то, что вы разрешали спорить с вами.

– Спорят, чтобы выяснить истину. А вы, Сергей Ильич, вы не спорили, а интриговали. Да! Это вы, вы показали свою нетерпимость. За моей спиной наговаривали Агатову, только он честнее оказался… Как не стыдно!

– Вы не имеете права…

– Молчать! Мальчишка! А я еще тащил вас. Уходите! Невозможно! – Голицын кричал, руки его тряслись, и Крылов тоже заорал в бешенстве, стараясь перекричать его:

– Не нужен мне ваш конкурс! Не рассчитывайте! Я отказываюсь от лаборатории, имейте в виду!

– Угрожаете? Мне? Вы что ж думали, после этого… Вдруг Голицын вцепился в ручки кресла и, погрузнев, опустился на сиденье. Крылов испуганно рванулся к нему, но Голицын с отвращением отстранил его, открыл ящик, достал патрон валидола, бросил в рот таблетку, закрыл глаза и, передохнув, засмеялся тоненько, победно.

– Ай-яй-яй, за что же вы лишили нас своей милости? На кого же вы нас покидаете, горемычных? – Потом он перестал смеяться и сказал сладко-издевательски: – На вашем месте я бы не стал иметь дело с такими тиранами, как я. Принципы надо доводить до конца.

– И чудесно, и чудесно, – подхватил Крылов. – Я уйду.

– Ради бога. Не задерживаю. Хоть сегодня же.

В несколько шагов Крылов очутился у двери, с силой распахнул ее.

– Одну минуту! – крикнул Голицын так, что в приемной было слышно и секретарша встревоженно привстала. – Не вы уходите, а я вас увольняю. И запомните: вы уходите не от меня, а от науки.

У Песецкого был свой уголок, огороженный книжным шкафом, набитым справочниками и детективными романами.

– Я не помешаю? – спросил Крылов.

Песецкий не шевельнулся, проговорил осторожно, стараясь не слушать себя:

– Прошу, в смысле умоляю, катись отсюда.

Крылов уселся на табурет. Песецкий механически черкал бумагу. У него было злое и умное лицо человека, недовольного собою. Наконец он отбросил карандаш, потянулся.

– Ты еще здесь? Как по-твоему может ли паралитик убить шестнадцать человек? Если да, то каким образом? Почему ты не читаешь детективов? Великолепный тренаж! Хочешь, дам? «Смерть в клетке». Блеск! Ты чего куксишься? Слава угнетает?

– Точно, – сказал Крылов.

– Кстати, как мне ни противно, но я вынужден сообщить: эн равно плюс три и три десятых.

– Вот видишь!

– Не можешь удержаться? Пошляк!

Они обсудили данные, полученные в свое время Федоровым и станцией на Эльбрусе. Уравнение получалось длинное, на полстраницы, но Песецкий восхищался им, называл его «цыпочкой» и утверждал, что теперь его может решить и вахтер.

Уравнение действительно было изящным, и Крылов чувствовал, что оно абсолютно верное. Они любовались им, как красиво сработанной вещью.

– Математика! Царица наук! – хвастливо сказал Песецкий. Он презирал экспериментаторов: они, как кроты, рылись в своих схемах, считая показания стрелки высшим судьей всех споров. – Если бы у меня был такой зад, как у Агатова, сколько бы я сделал! Моя беда, что я не умею ничего доводить до конца. Вернее, не хочу. И с женщинами у меня такая же петрушка. Слишком быстро их разгадываю, становится скучно. Сила логики заедает. Но тут, боюсь, ты меня доведешь до финиша. Тяжелый ты человек.

– Я ухожу из института, – сказал Крылов. Песецкий присвистнул.

– Шутишь?

Выслушав рассказ Крылова, он погрустнел: