Сочинения в 2 т. Том 2

— Все же обидно. Моряк, а потерпел на берегу. И, главное, из-за чего потерпел? Из-за какой-то ерундовины: подумать — из-за автоприцепа! Самая простая вещь: пара колес, ось, деревянная подушка, а на ней ящик. А сколько из-за этого «агрегата» пережито!

Он умолк, покусывая шершавые губы, глядя сквозь прорезь в марле на потолок. Я заметил, что, если ему трудно говорить, мы можем перенести нашу беседу на следующий день, даже на следующую неделю.

— И верно, — согласился он. — Рассказывать об этом трудновато. Не потому, что я такой вот, упакованный: просто кое-что неприятно припоминать.

Поправляя на нем легенькое одеяло, Тихон Миронович сказал:

— Ошибки, Иван, делаются не намеренно.

Он слегка пошевелил рукой.

— Понимаю. Вы, Тихон Миронович, в третий раз меня проведываете, спасибо. Это, знаете, хорошо, если человек хочет выслушать тебя и понять. Словно бы свое плечо подставляет, чтобы тебе ношу облегчить.

Тихон Миронович продолжил свою мысль:

— Ошибки случаются из-за поспешности, а иной раз по недосмотру. Бывает, что резкое слово сорвется, а потом, конечно, пожалеешь. Однако поскольку человек уже обижен, что ему твои сожаления? Ты не подумай, Ваня, будто я оправдываю нашего милицейского деятеля, Коломийца. Он и не нуждается в оправданиях: по форме действовал правильно. Но, тем не менее, погорячился.

— Да, он назвал меня преступником. И еще… рецидивистом. И это при ней, при… Оксане. А я считал и считаю себя честным человеком, хотя и побывал в тюрьме. Ну, зачем он тогда позволил себе такое?

— А теперь он сам приносит тебе передачи.

Ваня-механик порывисто сдвинулся с места и притих.

— Так это же теперь!

— Ну, довольно злиться. Самое главное, что тебя по-прежнему уважают, ты и сам это видишь, Иван.

Больной притаился, задержал дыхание: голос его был еле слышен:

— Нет, я не злюсь. Я знаю: меня уважают, Вон сколько народу здесь побывало! Значит, уважают, только… не она.

Он был наивно-беспомощен и трогательно-доверчив в своих сердечных переживаниях, этот внушительный Ваня-механик, но мы не нашли для него слов утешения и вскоре расстались, пожелав ему скорого выздоровления.

В последующие дни я проведывал его несколько раз: он показывал мне альбом своих фотографий с друзьями детства, с армейскими товарищами, с веселой сельской детворой, черномазой от солнца, — она, по-видимому, любила играть с ним, сильным и ласковым.

Атлетически сложенный двадцатичетырехлетний красавец брюнет, по натуре сдержанный и немногословный, он вернулся из армии слесарем и автомехаником, накрепко привязанным к избранному делу. Его постоянно видели в механической мастерской колхоза то с раздвижным ключом, то с масленкой в руке. Он мог целыми днями заниматься каким-нибудь старым газиком, разбирать его узлы и снова собирать, что-то подтягивать, что-то смазывать, многозначительно вслушиваться в гул мотора. Покончив с одной машиной, он сразу же переключался на другую, занимался лодочными моторами, судовыми лебедками, кому-то чинил патефон, кому-то стенные часы или радиоприемник. Делал все это Ваня-механик словно бы играючи, врачевание механизмов доставляло ему удовольствие, чего он и не скрывал.

Вырос Иван и выучился без родных: ему было восемь лет, когда отца и мать оккупанты угнали в Германию. Ваня остался с бабушкой, старенькой и больной, она и сама нуждалась в присмотре, а тут еще двое детей. Вторым иждивенцем бабы Мотри стал соседний мальчонка — Сеня. Его родных фашисты расстреляли за связь с партизанами, и бабушка Мотря приютила уцелевшего двухлетнего мальчика.

Еще через пять лет не стало доброй, болезненной бабушки Мотри, но Ивану к тому времени исполнилось тринадцать, и, от природы не обиженный ни ростом, ни силёнкой, он уже причислял себя к взрослым.

Надо сказать, что здесь, в рыбацком колхозе, общее отношение к сиротам военного времени было действительно отеческое, и хотя двум малолетним побратимам довелось поочередно жить у разных людей, ни из одной семьи они не вынесли осадка горечи.

С годами пришел срок, Ивана призвали в армию, но, находясь очень далеко от родного берега, где-то в Уссурийском крае, он не забывал регулярно писать Семену, и все его открытки и письма непременно начинались словами: «Здравствуй, дорогой братик…»

Когда через три года Иван возвратился в свое село, он подивился и порадовался подросшему братику: Сеня находился в той поре, о которой принято говорить: еще не юноша, но уже и не мальчик.

Шел год 1957-й, а к этому времени в степях Приазовья уже почти были стерты следы войны: окопы распаханы, пожарища застроены, над разглаженными бомбовыми воронками и ходами сообщений колосились хлеба.

В одном из новых домиков и названым братьям правление рыбацкого колхоза выделило уютную квартирку, даже помогло ее обставить. Было отмечено и новоселье, с положенными в таких случаях поздравлениями и пожеланиями, и единственное, что на несколько минут омрачило настроение Ивана, — он заметил, как Сеня украдкой лишний раз потянулся к рюмке.