— За сим дело не стало, — сказал слепой, — ты мне бремя легкое и любезное: возьму тебя, сокровище мое, на себя. Чистое око твое будь вечным тела моего обладателем и всех моих членов головою. Прекрати мучительство началородной тьмы, бесчеловечно меня гонящей по пустым путп его посторонностям; я твой конь: сядь на рамена мои и управляй мною, дражайший господин и брат!
— Сяду, брат мой, с охотою, дабы доказать нам истину написанного слова божия сего у приточника: «Брат от брата помогаемый есть, как град тверд и высок, укрепляется же, как основанное царство». Теперь взгляните на дивное дело божие: из двух человек составлен один, одно путничье лицо сделано из двоих сродностей без всякого смешения, но и без разделения взаимно служащих. Идет небывалый путник главнейшим путем, ни вправо, ни влево не уклоняясь, исправно переходит реки, леса, рвы и стремппны, проходит неровные горы, с веселием поднимается на высоту мирного города, обливает его светлый и благовонный воздух, выходит безмятежная толпа миром и любовью дышащих жителей, плещущих руками, ожидая на крыльце, и приемлет в недра блаженного объятия сам ветхий днями Ураний.
Яков. Так что ж тебе сказать?
Григорий. Объявите главное ваше желание.
Яков. Наше желание верховное в том, чтоб быть счастливыми.
Григорий. Где ж ты видал зверя или птицу без сих мыслей? Ты скажи, где и в чем искомое тобою счастие? А без сего, родной, ты слепец: он ищет отцовского замка, да не видит, где он. Знаю, что ищет счастия, но, не разумея, где оно, падает в несчастие… Премилосерд- нейшее естество всем без выбора душам открыло путь к счастию…
Афанасий. Постой! Сие слово, кажется, воняет ересью — всем без выбору!
Яков. Пожалуй, не мешай, господин православный суевер: все–на–все родплось на добрый конец. А добрый конец — разумей счастпе. Так можно ли сказать, что не всякому дыханию открыла путь всеобщая мать наша натура к счастию?
Афанасий. И твоя натура пахнет идолопоклонством. Лучше сказать: бог открыл, не языческая твоя натура.
Яков. Здравствуй же, ольховый богослов! Если я, называя бога натурою, сделался язычнпком, то ты и сам давно уже преобразился в идолопоклонника.
Афанасий. Чего ради?
Яков. Того ради, что сие имя
Афанасий. Пускай и так, но христиане уже сделали оное своим.
Яков. Для чего ж ты боишься бога назвать натурою, если первые христиане усвоплп себе языческое название сие бог?
Афанасий. Много ты болтать научился.
Яков. Разве ты не слыхал никогда, что высочайшее существо свойственного себе пменп не имеет?
Афанасий. Не имеет? А что ж за имя ему было у жидов? Какой-то Егова, разумеешь ли? Яков. Не разумею.
Афанасий. Вот то-то оно, что не разумеешь.
Яков. Знаю только, что у Исапи на многих местах написано так: «Я есть, я есть, я есть сущий». Оставь, господин богослов, толкование слова для еврейских слово- толковников, а сам внемли, что то за такое, что означается тем именем
Ер мо лай. Бог в помощь! Что у вас за спор? Я давно прислушиваюсь.
Афанасий. Здравствуй, друг!
Яков. Пожалуйста, будь судьею нашей ссоры.
Е р м о л а й. Готов. А в чем дело?
Яков. Идолопоклонством почитает, если бога назвать натурою.
Ермолай. В Библии бог именуется: огнем, водою, ветром, железом, камнем и прочими бесчисленными пме- нами. Для чего ж его не назвать (натура) натурою? Что ж до моего мнения надлежит, нельзя сыскать важнее и богу приличнее имени, как сие.
Афанасий. Постой, все вещественное родилось, и рождается и сам господин огонь.
Ермолай. Не спорю, друг мой, пускай, все вещественное родилось, так точно. Для чего же всю тварь заключающим именем, то есть натурою, не назвать того, в котором весь мир с рождениями своими, как прекрасное, цветущее дерево, закрывается в зерне своем и оттуда же является? Сверх того, слово сие