Сочинения в двух томах

Сей повсеместной, всемогущей п премудрой силы действие называется тайным законом, правлением или царством, по всему материалу разлитым бесконечно и безвременно, сиречь нельзя о ней спросить, когда она началась — она всегда была, пли пока она будет — она всегда будет, или до какого места простирается — она всегда везде есть. «На что ты, — говорит бог Мойсею, — спрашиваешь об пмени моем, если можешь сквозь материальный мрак прозреть то, что всегда везде было, будет и есть — вот мое имя и естество». Имя в естестве, а оно в имени; одно другого не разнится; то ж одно и другое — оба вечны. Кто веры оком чрез мрак меня видит, тот и имя мое знает, а кто ищет о моем знать имени, тот, конечно, не знает меня и мое имя — все то одно; имя мое и я — одно. Я тот, что есть. Я есмь сущий. Если кто знает бога, чем не есть, именует его сердце почитателя, все то действительно и доброе имя. Нет ничего, что один знает арто<;, а другой panus[329], только бы в разуме не порозни- лись. Мойсей и Исайя именуют его сущий. Им подражая, Павел говорил: «Вчера и днесь тот же вовеки, а богослов другое имя дает: бог —любовь есть». Любовью называют то, что одинаково и несложное единство везде, всегда, во всем. Любовь и единство есть то же. Единство частей чуждое есть, посему разрешится ему есть дело лишнее, а погибнуть — совсем постороннее. Иеремпя зовет мечом, а Павел словом пменует живым, но оба то ж разумеют. Сей меч всю тлень разит, и все, как риза, обветшают, а слова закона и царствия его не мимо идут.

Григорий. Долго ли вам спорить? Возвратимся к нашему разговору.

Ермолай. О чем разговор?

Яков. О том, в чем состоит счастие.

Григорий. Премилосерднейшая мать наша натура и отец всякой утехи всякому без выбору дыханию открыл путь к счастию.

Яков. Доволен ли ты сим мнением?

Афанасий. Теперь доволен.

Григорий. Но то беда, что не ищем знать, в чем оно точно имеет свое поселение. Хватаемся и беремся за то, как за твердое наше основание, что одним только хорошим прикрылось видом. Источником несчастпя есть нам наше бессоветие; оно-то нас пленяет, представляя горькое сладким, а сладкое горьким. Но сего б не было, если бы мы сами с собою посоветовались. Порассудпмся, друзья мои, и справимся, к доброму делу приниматься никогда не поздно. Поищем, в чем твердость наша. Подумаем, таковая дума есть та самая сладчайшая богу молпт- ва. Скажите мне, что такое для вас лучше всего? Если то сыщете, тогда и найдете и счастие точное; в то время до него и добраться можно.

Ермолай. Для меня кажется лучше все то, если быть во всем довольным.

Григорий. Скажи яснее!

Ермолай. На деньги, на землю, на здоровье, на людей и на все, что только ни есть на свете.

Яков. Чего ты засмеялся?

Афанасий. От радости, что случился дурачеству моему товарищ. Сей так же быть желает: горбатым, как верблюд; брюхатым, как кит; носатым, как крокодил; пригожим, как хорт; аппетитным, как кабан, и прочее.

Григорий. Богословские уста, а не богословское сердце. Хорошо ты говоришь о боге, а желаешь нелепого. Не погневайся, друг мой, на мое чистосердечие. Представь себе бесчисленное число тех, которым никогда не видать изобилия: в образе больных и престарелых приведи на память всех нескладным телом рожденных. Не- ужель ты думаешь, что премилосердная и попечительная мать наша натура затворила им двери к счастию, сделавшись для них мачехою? Ах, пожалуй, не стесняй мне премудрого сего промысла в узкие пределы, не клевещи на всемогущее ее милосердие. Она для всякого дыхания добра, не для некоторых выборных из одного только человеческого рода; она рачительнейшим своим промыслом все то изготовила, без чего не может совершиться последнего червяка счастие, а если чего недостает, то, конечно, лишнего. Очей не имеет крот, но что ж ему? Птицы не знают корабельного строения — не надобно, а кому надобно — знает, лилия не знает фабрик, она и без них красна. Оставь же, друг мой, сие клеветливое на родную мать нашу прошение.

Ермолай. Я не клевещу и не подаю на нее челобитной.

Григорий. Ты клевещешь на ее милосердие.

Ермолай. Сохрани меня бог, я на бога не клевещу.

Григорий. Как не клевещешь? Сколько тысяч людей, лишенных того, чего ты желаешь?

Ермолай. Без числа, так что же?

Григорий. Удивительный человек! Так бог, по твоему определению, есть не милосердный?

Ермолай. Для чего?

Григорий. Для того, что затворил им путь к сему, чего ты желаешь так, как надежного твари счастия.

Ермолай. Так до чего ж мы теперь договорились?

Г р иг о р и й. До того, что или ты с твоим желанием глуп, пли господь не милосердный.

Ермолай. Не дай бог сего говорить.