Сочинения в двух томах

И говорено уже, и Аввакум там же вдруг учит: «Посреди двух животных познан будешь». Видишь, что то же говорит, что Аврааму бог: «Возьми мне юницу трехлетнюю…» Авраам догадался, растесал на половины ее. Многие подумали бы, что Авраам вздор и чепуху плетет. Никак! Авраам очень догадлив. Он слышит, чего себе хочет бог в посвящение: «Святи их во истине твоей, слово твое истина есть». Кто ж может сказать, чтоб в посвящение себе, то есть в познание истины своей, требовал господь от своего Авраама волов, овец, тельцов, козлов? Не чепуха ли се? Да и чем разнится от скотов и зверей человек, не узнавший себя? Ведь слышим Давида, что человек, в чести бесспорно находясь, но не понимая находящегося в себе великолепного царствия божия, совсем тем скотом сделался, не разумея истины господней. Агнец, например, жареный п в собрании истину любящих, и союзом блаженной любви связанных приятелей едомый может церемонию делать, то есть тайно назнаменовать и в догадку разум наш приводить, что человек ради благополучия своего должен себя посвятить богу, то есть отдать на искание и жванпе точной истины.

Но се одна только церемония, то есть узел и тайный значок. Если ж мы этой шелухи, или корки, не проницаем догадкою, а, не разумея, следовательно, не исполняем, в то время уже церемония, как орех без зерна, пуста. А для чего? Для того, что не приводит мыслей к тому центру, для показания которого она и родилась. Если бы человек назывался козлом, а никто того не знает, в то время и именовать его козлом есть дело пустое, потому что мысль слушателя на козле остановится, не дошедши до человека — всех–во–всех странах и веках церемоний, всех узлов, всех тайных образов печатей и признаков центром или концом, тут-то все–на–все кончится. А что такое человек? Что бы оно ни было: дело ли, действие ли, или слово — все то пустая пустошь, если оно не получило события своего в самом человеке. Не всякое ли дыхание и не вся ли тварь изображена на картине священной Библии: небо, земля, море и все наполняющее их?

Но вся спя разновидная плоть, вся спя неизмеримая бесчисленность и видимость стекается в человеке и пожирается в человеке и как самое пространнейшее дерево, временностью обветшающее, и дряхлеющее, и исчезающее, в своем семени, как в мельчайшей точке, с ветвями, листом и плодами безопасно скрывается. Все, что там только именуется, даже до последней черты, до крошечной точки, — все нуждою обязано во исполнение прийти в самом человеке.

Но сему-то и Павел, поминая солнце, луну, звезды, ведет все сие в воскресение, то есть к человеку. Да и где ж быть в другом месте воскресению, когда сам тот живет в человеке человек, кой о себе говорит: «Я есть воскресение». II о котором Павел: «Второй человек господь с небес». Да п за что только Павел примется, все то обращает в самый центр себя самого, будто претвердую пищу, крепчайшими зубами смолотую. Вот так же точно и Авраам. Он знал, что невеликая мудрость и никакая [не] святость убить барана, и что бог не охотник кушать мясо юницы и пить кровь Козлову, и что на тех, которые не смыслят (а может быть, сверх того и не хотят), к чему ведет и какое дело тайно означает спя церемония, ужасно гремит бог: «Что, к чему мне множество жертв ваших? Милости хочу от вас». Слушай, Ефрем и Иуда! Сия церемония дает вам маленький след к тому, чтоб вам постараться узнать бога. Сыщите и дайте мне милость, а, посвящая мне ее, сами возьмете для себя ее. Ваш суд и понятие о мне, и теперешняя ваша милость никогда и никуда не годятся. Я люблю ведь церемонию, она мне не противна. Она (бывает) может падоумить добрую и разумную душу. Не спорю. Но знайте ж, что паче всего милость мне любезна — суд пли видение божие. Вот конец всех ваших жертв и всех–на–всех тайн! А теперь, когда вы заблудили от предмета и от точки всех церемоний, так скажите, к чему они мне, а следовательно, и вам? Что с них? К чему вам иметь, если не хотите развязать загадку? Все то мне не полезно, что только вам вредно. Столько уже веков мудрствуете в церемониях, и каков плод, кроме одних расколов, суеверий и лицемерпй. Бездельники прикрылись сим листом в наготе своей. Глупцы основали на тени сей блаженство свое. Неразумные ревнители породили раздоры раскольничьи, всенародное общество жителей Вселенной, храм мой несогласием за одни враки разоряющие, желая ввести то, чего я никогда не желал, то есть чтоб во всех концах земных на одну меру и форму сшиты были церемонии. Отсюда непримиримые соседних земель вражды, ненавпсти, а нередко и кровопролитие. Что ж это за такая превратность? Тот лабиринт, который должен был вас путеводнпчать к милости, отводит от нее. Так я ж вам говорю: бросьте их! Они теперь не что иное, как пустошь и мерзость предо мною. Примитесь прямо за суд, за милость и за истину. Спросите вы моего Давида, он вам скажет, что такое оно? А лучше спроси самого себя. Не один ты в себе, но п я среди тебя. Узнай и внемли себе, услышишь тайно, немолчно вопиющий глас мой. А слово мое, и истина, судьба, и милость, и имя мое — все то одно.