Сочинения в двух томах. Том II. История

Однако изображение Тиберия у Тацита не продиктовано одной лишь злобной ненавистью. Историк ненавидит деспотизм. Это так. «Сенатская» позиция Тацита заставляла его акцентировать потрясающую картину террористической политики Тиберия по отношению к сенату. Искаженная оценка положительных моментов правления Тиберия явилась результатом неспособности античного историка преодолеть статическое понимание характера. Однажды став на ту точку зрения, что истинная «природа» Тиберия открыто проявилась лишь в последние годы его жизни, Тацит не мог не отнести все эти «положительные» моменты за счет искусного притворства и стал вскрывать его с беспощадной последовательностью. Все повествование о Тиберии, первые 6 книг «Анналов» с первой строчки до последней, пронизаны этой концепцией. В ней художественная сила Тацита. Объективно это было искажением действительности. Но «пристрастия» в этом не было. К тому же есть все основания думать, что портрет Тиберия в сенатской историографии, с концепцией «притворства», был установлен уже предшественниками Тацита. Понимание характера Тиберия у Диона Кассия и Светония мало чем отличается от тацитовского. Некоторые черты этого портрета автор «Анналов» даже смягчает (например, I, 76; IV, 10—11).

Искажение действительности у Тацита часто бывает основано на попытках психологического проникновения в мотивы человеческих действий. Добросовестность историка не подлежит сомнению. Сопоставление его рассказа с повествованием других авторов нередко заставляет современного исследователя отдать предпочтение изложению Тацита как наиболее правдивому. Однако именно те качества, которые составляют силу Тацита — моралиста, психолога и художника, — иногда оказываются связанными с ущербом для его точности как историка.

* * *

В полном соответствии с трагически возвышенным колоритом историографических трудов Тацита находится их исключительно своеобразный стиль. Начатки его мы находили уже в «Агриколе», отмечая там «стремление к необычному, асимметрическому, к семантической полновесности и сжатой выразительности» (см. выше, стр. 213). В больших произведениях все эти моменты значительно усилились и образуют в своем сочетании совершенно новое качество. Историческое истолкование этих стилевых особенностей Тацита представляет немалые трудности, главным образом потому, что мы не знаем его непосредственных предшественников. К традициям Саллюстия присоединились определенные тенденции декламационно-риторического стиля. Как мы знаем (см. выше, стр. 208), Плиний находил у Тацита «почтенность», торжественное достоинство. По-видимому, Тацит был связан с тем течением в литературе I в. н. э., которое стремилось к стилевой «возвышенности» (ср. трактат «О возвышенном», на стр. 220). Свойственная этому направлению установка на монументальность, на соединение патетики с суровой абруптностью действительно характерна для исторических трудов Тацита. «Германия» и «Диалог» стилизованы, как мы уже видели, несколько иначе.

Однако стиль Тацита в различных произведениях зависит не только от жанровой принадлежности. Даже внутри исторических работ мы наблюдаем постоянную стилевую эволюцию. От «Агриколы» к «Истории», от «Истории» к «Анналам» все увеличивается количество необычных слов, архаических форм, непривычных оборотов. От произведения к произведению возрастает семантическая нагрузка лексики. Тацит рассчитывает на вдумчивого читателя; многое остается недосказанным, выраженным только с помощью намека.

Это стремление к субъективному стилю, резко отличающемуся от манеры других писателей, достигает своего кульминационного пункта в первой части «Анналов», в книгах о правлении Тиберия (I—VI). Во второй сохранившейся от «Анналов» группе книг (XI—XVI), особенно в книгах XIII—XVI (время Нерона), тенденция к необычному несколько идет на убыль.

Чем объясняется новый стилистический уклон в последние годы жизни Тацита, неизвестно. Нашел ли автор свои прежние тенденции чрезмерными и захотел приблизиться к обычному языку? Не было ли это, напротив, связано с начавшим распространяться во время Адриана архаистическим течением и не пожелал ли Тацит отдифференцировать себя от казавшихся ему уже тривиальными архаизмов?

Этот уклон в сторону смягчения необычного не следует, однако, преувеличивать. В последних книгах «Анналов» Тацит остается тем же мастером глубоко субъективного патетического стиля, оттеняющего безнадежно мрачный тон его исторического повествования.

IV