Сочинения в двух томах. Том первый

Я несколько растерялся и спросил напрямик:

— Да, конечно, интересует… Как вы пишете стихи?

Он внимательно взглянул мне в глаза:

— Предпочитаю авторучку и чистый лист бумаги.

— Ну, это техника. С чего начинается главное и что оно, главное?

— Мальчик, — проговорил он мягко и чуточку удивленно. — А ведь это очень сложно. Хорошо: представьте себе человека, который никогда не видел, как завязывается узелок. Сможете ли вы объяснить ему словами, что это значит — завязать узелок? Не спорю, сможете, но завязать узелок значительно проще, чем объяснить это словами.

— Значит, проще написать стихи, чем объяснить, как это делается?

Он наклонил голову.

— Безусловно.

— Между тем, существуют учебники, в них обязателен раздел — стихосложение.

Он поежился, усмехнулся.

— Верно. Существует оправа, но не каждый может вложить в нее огненный камень бриллиант. Почему? Ну, хотя бы потому, что этот огненный камень нужно иметь.

— Вы полагаете, с ним рождаются?

— По крайней мере, его нужно долго, с великим терпением гранить.

— У меня такое впечатление, — заметил я откровенно, — будто вы уходите от прямого ответа. Но, возможно, я не умею спрашивать. Все же мне хочется добиться своего. Скажите: вам легко пишется или трудно?

Рыльский задумался, закурил, небрежным движением руки разогнал облачко дыма.

— Иногда легко, но чаще трудно. Бывает, что очень трудно.

— Тогда вы откладываете черновик и начинаете раздумывать о другой теме?

Он оживился, словно бы насторожился.

— Нет, ни в коем случае. Только не отступать. Тогда во мне пробуждается упорство, даже ожесточение — задуманное должно быть сделано. Да, сделано на том высоком выразительном уровне, который подсказывается вкусом, опытом, как бы предвидением результата: есть такое словечко — наитие.

— Мне говорили, Максим Фадеевич, что вам удаются импровизации.

Хмурясь от резкого солнца, он отодвинулся в тень.

— Что ж, случалось! Однако проверим: сейчас извлеку «стило».

Он торопливо достал из нагрудного кармана пиджака авторучку, открыл ее, встряхнул и, положив на ладонь лист тополя, не срывая его с ветки, попробовал расписаться.

— А знаете, отличная ткань! — И, отпустив ветку, взглянул на могучую, густую крону. — Вот и этот красавец теперь имеет мой автограф, хотя, как легко догадаться, не особенно в нем нуждается. Но переходим к делу: сегодня я имею приятную возможность подарить вам свою поэму. Автограф еще не сочинен, однако за этим дело не станет. Обратите внимание на обложку, это отрадно — тон весны…

Книжка, которую он выпростал из кармана плаща, была цвета тополевого листа, с оттиснутым посредине скромным букетиком васильков. Я успел прочесть заглавие: «Марина». Приподняв обложку и рассеянно поглядывая на прохожих, Рыльский стал писать на чистом, предтитульном листе. Рука его двигалась уверенно, и перо бежало плавно, без малейшей задержки, как будто поэтический текст автографа был заранее ему известен. Я сидел молча, не шевелясь, отчетливо слыша, как тикают на его руке часы. Быть может, мне следовало на какое-то время оставить его одного, догадаться об этом и уйти, еще когда он достал «стило»? Но вот он уже закрыл книгу, подал ее мне и крепко потиснул руку.

Навсегда я запомнил тот майский день, и солнечный час, и тихую аллею, и скамью, и книжку в обложке весеннего тона, и стихи:

Не сомневался, к добру
Дарю «Марину» я Петру,
Здесь много, может быть, ошибок,
Но стих мой ясен, четок, зыбок,
Как полагается стихам…
Итак — дарю поэму Вам.
Да здравствует стихов стихия,
Как Украина и Россия,
Как вообще СССР…
Вот, братья, надписей пример!

На минутку задумавшись, он сказал:

— Зачастую дарственные надписи переживают своих авторов. Когда-нибудь, при случае, проверьте это.

…Зеленая, весенняя книжка уцелела в лихолетье войны, в злую пору немецко-фашистского нашествия. На ее обложке заметны следы сажи, они так въелись в коленкор, что я не смог стереть их резинкой.

Дом, в котором я оставил ее в Харькове, сгорел от фашистской бомбы, но чьи-то добрые руки вынесли книжку из огня, а потом она отыскала мой адрес.

Вот она, тихая, на моем столе, подаренная, как писал он, к добру, затаившая меж страниц те далекие мгновения харьковской встречи, блики солнца, запах тополевой листвы, — ощутимую, реальную, собранную частицу его жизни.

4. ТРОЕ

За три года до Великой Отечественной войны, прозрачным и светлым киевским сентябрем, когда бронзовеет листва каштанов, а кроны кленов наливаются трепетным огнем, в чудесное предвечерье, пронизанное серебряными стрелами паутины, я как-то встретил Максима Фадеевича на Владимирской горке.

Он стоял у каменных перил, положив перед собой тяжелый поношенный портфель, и смотрел на дальнюю заднепровскую равнину, охваченную зыбкой и переменчивой дымкой заката.

Я прошел мимо, не решаясь отвлекать его, быть может, это и были те сосредоточенные минуты, когда слагаются стихи.