Сочинения в двух томах. Том первый

Кобчик легко уходил на восток. Шаруда закрыл ладонями лицо. Кажется, он рыдал. Но когда он поднял голову, я увидел яростную гримасу. Он отбежал на несколько шагов, захохотал и вдруг нырком бросился на землю. Послышался упругий хруст костей. Невольно я подался вперед. Он бился на земле в страшном припадке веселья. Наконец он поднялся и, присев на корточки, набрав полные ладони земли, стал «умываться».

Но теперь в трех шагах от себя он увидел кубанца. Взгляды их встретились, сомкнулись.

— А, милый, — ласково запел Шаруда и ступил вперед, высунув язык. Кубанец стремительно вскинул стек:

— Назад!

Тотчас между ними вырос солдат. Бледные веки его часто мигали. Шаруда выпрямился, отступил на шаг.

— Я князь, — сказал он. — Я попрошу вина. Человек!

Придерживая бороду, сзади подошел Митрофан. Он тоже смеялся, багровые десны его горели:

— Ай, князь…

Кубанец повернулся к нему:

— Кто это?

Старик лениво сощурил глаза:

— Какой там князь… Комсомол, сволочь…

Сзади, в группе арестованных, раздался вздох… длинное, протяжное «а-а-а…».

Я обернулся. Я запомнил, что даже румяное лицо парня в шляпе стало совершенно белым. Но офицер уже высоко поднял руку со стеком. Красный ремешок на конце стека трепетал, как пламя. Вдруг он поскользнулся, присел, словно пускаясь в пляс.

Раздался короткий свист, и тотчас прямо из глаз Игната ударила кровь.

Сзади пронзительно закричали:

— Падлюка! Жандарм!

Я закрыл глаза и, отступив на несколько шагов, прижался спиной к стене. Я чувствовал, как камень крошится под моими локтями. Секунду мне чудилось, что кренится вся стена. Но… жесткая ладонь коснулась моей щеки. Это был Митрофан.

— Видишь, — сказал он, укоризненно качая головой, — беда-то какая. — И, наклонясь, жарко задышал мне в лицо: — Так вот… с бродягами. Ведь они-то все за одно!

Я отступил в сторонку.

Краткий свист повторился снова.

Парень в соломенной шляпе бросился вперед, пытаясь оттолкнуть солдата. Его ударили прикладом. Взвизгнув, он опустился на землю. Кубанец обернулся, пристально посмотрел в мутные глаза парня, весело улыбнулся. Но я заметил, как вздрогнули его тонкие губы и сразу набрякла жила на виске.

Звук, раздавшийся рядом, был похож на курлыканье журавля. Он был близок и становился все громче. Я глянул вверх. Небо было пусто, на покатой кровле тюрьмы догорала заря.

Это все еще смеялся Игнат.

Кубанец крутнулся на каблуке:

— Шомпола!

По тугой земле застучали торопливые шаги. Я подошел к выходу. Сзади зарыдала женщина. Я не оглядывался больше. Камни вокруг стали зелеными и глухими. И я не испугался, не был удивлен, когда у ворот старик взял меня за локоть.

— Аль плачешь?

— Нет…

Он пожевал губами, пошарил в карманах и протянул мне черную корку хлеба:

— На, бери… Батю твого давно знавал… Не хошь?

Я взял хлеб. Я не забывал, что дело не только во мне. Сила лжи стала мне понятна, как все, чем до сего времени я жил, как сила дружбы. И хотя корка, осыпанная табаком, была горька, я ел ее, обдирая губы, причмокивая от удовольствия.

Дед исподлобья следил за мной.

— Так вот… милок. Чай жаль арестанта?

— Кого жалеть? Бродягу?

— Бродяга, он тоже под небом ходит.

— Мало что. И волк под небом.

Старик отрывисто захохотал.

— Ловок!

Он не сказал мне ни слова, видя, что я ухожу. Конечно, он знал, что некуда было уйти из этих развалин. Я долго бродил по пустым переулкам, встречая задумчивых собак. Два или три раза я возвращался к одинокому клену у школьной ограды. Ветви, уже посеребренные луной, вздрагивая, чуть слышно звенели. Я прижимался щекой к шелковистой холодноватой коре. Мне чудилось, что я слышу самую жизнь волокон — движение соков по капиллярам, налив сонной листвы.

Я слушал тихий шелест ветвей — скрип, замедленный и певучий, почти песню. И снова я смотрел на синие развалины города. Они были совершенно мертвы. Даже камень, почти бронзовый известняк, брошенный мною в тишину, канул, не отозвавшись.

Но в этом городе так невыразимо хотелось тепла или хотя бы дальнего огонька, где-нибудь в неразбитом окне, у откинутой занавески.

Чтобы преодолеть одиночество, я вспоминал товарищей, родные лица, улыбки, глаза. Я ощутил особую ясность теперь, ясность и тепло от этой памяти дружбы. И я невольно подумал, что именно она удерживает меня от отчаяния, дает мне силу.

Около полуночи, спокойный, я вернулся к тюрьме.

Ворота оказались наглухо закрытыми. Я постучал, но никто не отозвался. Опустившись на землю, я заглянул во двор — он был пуст. Невысокая подпорка удерживала калитку. Я отыскал палку и, выбив подпорку, вошел во двор. В окошке сторожевой будки тлел свет. Сквозь деревянную щель я увидел Митрофана; он сидел на лавке и старательно чистил маузер. Перед ним на столе тускло горел каганец.

Услышав мое дыхание, он вскочил с лавки и быстро вложил обойму.

— Кто?

Я раскрыл дверь.

— Ну, бродишь… — сказал он глухо и, словно не выдержав, оскалил зубы: — Чать скушно, а?

— Скушно, дед.

— То-то.

Я прилег на рогожку в углу. Лохматая тень бороды двигалась надо мной по потолку. Глубоко под полом копалась осторожная мышь. Помолчав, сторож сказал с досадой;

— Сидишь тут… как сыч. Теперь караул сняли. Ну и сиди сам.