Сочинения в двух томах. Том первый

— Трава! Вот она — моя большая, моя зеленая любовь… — и широко, совершенно по-детски раскрыл глаза: — А куда мы идем, милый человек?

И хотя в его последних словах звучала искренняя сила, хотя были они чем-то похожи на песню, я сказал твердо:

— Вставай. Хватит…

Не медля, он поднялся.

— Извините, — покорно ответил он, — вы ведь разрешили говорить.

— Разрешил… только идти-то надо?.. На Большие Землянки мы идем.

— Вот как?! — казалось, он был радостно удивлен. — На Большие Землянки, говорите?.. Хорошо!

Постепенно мы спускались в овраг. За оврагом, вдоль опушки леска, лежала широкая проселочная дорога. Уже отсюда начинались знакомые, сотни раз исхоженные места.

На крутом склоне мой спутник остановился и, обернувшись, воскликнул с улыбкой:

— Знакомая дорожка!

— Почему? Иль бывал здесь?

Ступая на камень, я заглянул лысому в лицо. Он не ответил.

Потом, когда мы вышли на проселочную дорогу, он с восторгом начал говорить о лесе.

— Вы прислушайтесь к голосам леса, — говорил он. — Это совершенно удивительный оркестр! Это флейты, гобои, виолончели, это сама песня природы! А ночью?.. Лес ночью! Это, знаете, грандиозно. Свищет соловей… Дуб вторит ему листвой. Плавают светляки. Главное, светляки. Это как бы благородные вспышки чувства в темном естестве… Да! А вот днем светляков не видно. Жаль… Впрочем, это спасает их… О, нужно уметь чувствовать, любить, друг мой…

Издавна, с первых лет детства, я любил все это. Я любил вслушиваться в шелковый шорох листвы, различать голоса деревьев, звон лопающихся почек, осторожное падение плодов.

Лысый выражал мои чувства, но так свободно и легко, с такой спокойной улыбкой.

— …Здесь вот, справа, неподалеку, — говорил он, — небольшая старинная криница.

— Откуда ты знаешь? — допытывался я. В лесу, за меловым перевалом, в самом деле была глубокая студеная криница.

— Знаю… Жил в этих местах. И на Больших Землянках жил. У тетушки Анны.

Дыхание леса, насыщенное влажной прелью листвы, стало вдруг настолько густым, что я совсем задохнулся.

Обернувшись, лысый остановился и с ласковым вниманием глянул мне в глаза:

— Э, да… что с вами?

— Ничего… — Я не хотел говорить ему больше ни слова.

— Одышка?

— Да, одышка…

И, не выдержав, я все-таки сказал:

— Видишь ли, тетушка Анна это и есть моя мать.

— Разве?.. На окраине, третий домик?

— Скворешник на углу… гвоздика в палисаднике.

— Бог мой… Добрая старушка… Ее так и зовут на поселке — тетя Анна. Давно, верно, виделись?

— Давненько.

— А я всего с неделю назад. Помог ей деньжатами. Приболела она, но ничего, справилась. Фельдшера я вызывал.

— Спасибо…

— Что благодарить? Просто человеческая жалость. Я ведь сам невольный, насильно взяли беляки санитаром.

— Понимаю.

И опять мы идем по дороге, мимо кудрявых зарослей лозняка, постепенно поднимаясь на взгорье.

У поворота дороги, несколько в стороне, я замечаю розовый кустик сирени. Лысый замечает его одновременно со мной.

— Смотри-ка! — говорит он восторженно. — Смотри!

И, протянув руки, сворачивает в степь, к цветущему кусту. Он идет все медленней, медленней, пошатываясь, двигая поднятыми руками, как ходят вброд через реку, и наконец склоняется над кудрявыми соцветиями куста.

Я терпеливо жду. Мне уже понятны странности этого человека и неудобно торопить его.

Вот он выпрямляется, слегка дрожит его затылок. Вот медленно оборачивается плечо.

— Послушай, приятель…

Его лицо бледно. Горькие морщинки на щеках опускаются ниже.

— Отпусти меня домой… Поверь, ни в чем я не виноват, ни в чем, — и становится на колени в жесткий бурьян.

С минуту я смотрю ему в глаза, в эту линию между глаз, где собран характер. Постепенно лоб его меняет цвет, он становится пепельно-серым. Темная родинка у виска дрожит.

Я очень хотел бы знать, что сделал бы на моем месте Гансюк. Мы часто отпускали пленных. Многие из них, впрочем, даже не хотели уходить: они оставались с нами. И сейчас все, кажется, было ясно. Окажись лысый важным преступником, Гансюк, конечно, предупредил бы меня. И потом… опять над моей головой… высоко вверху зазвенел-засмеялся жаворонок.

— Я не верю тебе, — сказал я. — Но поклянись, да, землей, черепом поклянись, что ты не врешь… что никогда не был и не будешь врагом революции!..

Он упал лицом в траву. Три раза громко он поцеловал землю. И, когда он поднялся, щеки его были покрыты слезами, грязными от пыли.

Я запомнил это лицо в черных слезах.

— Я никогда и не был врагом… — сказал он. — Я слишком люблю жизнь…

— Ладно. Ступай…

И я решился: если он жертва ошибки, пусть себе трудится, ищет дорогу, живет.

За последний месяц я впервые действовал, целиком веря сердцу.

Он поднялся с земли. Медленно попятился назад. Он, кажется, еще не верил мне. Так он прошел несколько саженей, прижимая кулаки к груди, путаясь в бурьяне. И только когда я опустил винтовку, он весело засмеялся, но не бросился бежать, а прямо и смело пошел обратно ко мне.

— Дорогой мой друг, — сказал он, останавливаясь на расстоянии пяти шагов. — Это очень много — подарить жизнь! Я не забуду тебя… Вот, не откажи, возьми этот подарок. — И, пошарив в кармане, протянул мне часы.

— Платишь?