Сочинения в двух томах. Том первый

— Нет! Не подумай! — воскликнул он испуганно. — Видишь ли, в них маленький секрет, — и нажал серебряную головку. На обратной стороне крышки в круглой голубой рамке смеялось его лицо.

— Память, понимаешь ли… Для мамаши твоей память. Для тети Анны. А так они не дорогие… Тут, знаешь ли, жизнь за жизнь. Уверяю тебя, ей это будет очень приятно. Может быть, встретимся в других условиях, тогда порадую и тебя!

— Чем же порадуешь?

— О, будь уверен! Я слишком много за эти дни пережил.

Я взял часы.

— Хорошо. Передам.

— Да, да, передай… Так и скажи — тот самый, что фельдшера вызывал. Она помнит.

Я долго провожал его взглядом. С дальнего бугра он еще раз помахал мне рукой.

— Да, Гансюк, — сказал я вслух. — Я думаю, ты не обидишься. Ты сам учил меня добрым делам; мы многих таких же отпустили. И ты сам сказал: мелочь…

Перекинув через плечо ремень винтовки, я пошел напрямик, через степь. Но, пройдя с полсотни шагов, я вернулся обратно и сломал самую большую, самую кудрявую ветку сирени.

Поднимаясь на последний пригорок, я насильно закрыл глаза. Хотелось увидеть все сразу — весь поселок, дальние перелески, луговину, отчий дом. И пока я всходил по упругой траве, все громче, заливистей гремел жаворонок. Он наполнял своей песней весь этот просторный мир. И мне хотелось упасть в траву. И не дышать. И только смеяться… смеяться…

…Да, все осталось прежним. Сивый террикон, клены в долине, темные ряды казарм… Скорей!

Ветер свистит у меня в ушах. Бьет по бедру кованый приклад. Кепка поминутно сползает на глаза.

На окраине, за огородами, я останавливаюсь и вытираю с лица пот. Белобрысый мальчуган выкатывается из-за забора навстречу мне. Это сын слесаря Суржана — Митяй. Он заметно подрос и уже успел загореть… Когда-то я подарил ему голубя.

— Васька? — говорит он нараспев, приседая от восторга.

Но я прыгаю через ограду и выхожу в переулок.

Сзади несется звонкий клич: «Васька приехал!!»

Вот он, старенький мой скворечник, сломанный ветром забор, скрипучая калитка, крыльцо…

Я подхожу к окну. Маленькие ставни за эти месяцы осели и покосились. На одной сорвана петля.

Приоткрыв ставню, я стучу в раму. Жду, прислушиваясь к знакомым, дорогим шагам.

Вот они — громче, громче…

Но нет, снова тишина. Слегка покачивается занавеска. В стекле, отражающем синеву неба, осторожно скользит темная птица.

Я снимаю винтовку, ставлю ее к стене и, оправив ветку сирени, крадусь на цыпочках к дверям.

Крылечко весело поскрипывает под моими ногами. Изменив голос, я зову громко:

— Тетя Анна!

Кто-то неторопливо идет к двери, останавливается и, не открывая, спрашивает глухо:

— Кого тебе?

— Тетю Анну!

Снова короткое молчание.

— А кто будешь?

— Василий… сын.

Дверь медленно открывается. Седенький очкастый старичок стоит на пороге. У него пристальный взгляд, колючие усы, жесткая, словно из соломы бородка.

— Сыну можно, — говорит он, не уступая, однако, прохода. — Но тихо… очень больна…

— А ты… что за человек?

Почти насильно я ступаю на порог.

— Санитар…

— Что же с ней?

Он с удивлением оглядывает меня. Лицо его становится злым.

— Как… Вы не знаете? Вы! Сын!

— Да не знаю же… Не знаю! — И, оттолкнув его, я бросаюсь в комнату.

В углу, около печки, на кроватке, покрытая пестрым тряпичным одеялом, лежит мать. Она такая маленькая, такая одинокая в темной пустой квартире.

Я подхожу тихонько к постели. С трудом, сжав зубы, она поворачивается ко мне лицом. Я вижу длинную багровую полосу на ее щеке и такую же, покрытую засохшей сукровицей, рану на подбородке.

— Васек… — говорит ома, и ее глаза становятся огромными от счастья. — Пришел, милый… А как же отец?

Я не могу ей, доброй, маленькой, сказать правду. Я ничего не знаю об отце. Я говорю весело:

— Ничего! Жив-здоров батя… Скоро придет…

Но она не слышит. Долго и мучительно силится она проглотить что-то, заполнившее ей горло. Губы ее дергаются, дрожат и никак не могут сложиться в улыбку. Она похожа на обиженного ребенка — такие крупные слезы текут по ее лицу.

Я склоняюсь над постелью. Сквозь жаркое дыхание мне едва слышен ее голос:

— А меня, сынок, шомполами. Беляки!..

— Шомполами?!

— Ну, ну, молодой человек, не тревожьте больную, — сухо говорит санитар и начинает длинно разъяснять мне возможные последствия нервного потрясения. Впрочем, я не слышу его. Я только слежу за его сухими синеватыми губами и резко вздрагивающей соломенной бородкой. И одновременно я замечаю в своей руке светлую пушистую ветку сирени. Мне некуда ее положить. Я начинаю бродить по комнате, ища подходящего места. Но стены холодны и пусты. Наконец я прячу ее на подоконник, за занавеску, и здесь же оставляю часы.

На улицу я выхожу ощупью, совершенно слепой.

Здесь, около калитки, я останавливаюсь и протираю глаза. Пальцы мои становятся мокрыми. Черт возьми… да ведь это же слезы. Что если кто-нибудь заметит… кто-нибудь из своих? Вот, скажет, боец!

Свесившись над забором, я стою долгое время.

Что-то не дает мне дышать. Жарко. Слегка кружится голова.