В другом месте Кондильяк говорит: когда мы посредством рассуждения заметили свойства, коими предметы друг от друга различаются, то сим же рассуждением можно совокупить в один предмет свойства, рассеянные во многих. Так стихотворец, например, составляет себе понятие о герое, который никогда не существовал: тогда производимые понятия суть изображения, в одном только уме действительное бытие имеющее; и рассуждение, которое делает сии изображения, принимает название воображения. Теперь можно вывести следующее умозаключение: память есть воображение, а воображение есть рассуждение; и так память есть рассуждение; что, однако, для меня сомнительно. Попугай имеет память: он может затвердить наизусть слова французского языка, но никогда не поймёт Боссюэтовых проповедей,* и того несбыточнее, чтобы сам сделался проповедником. Я слышал от охотников, что гончие во сне лают, следственно они бредят, может быть, о зайцах; но не думаю, чтобы гончие рассуждали об охоте, подобно своим господам. Буцефалу, знаменитейшему между лошадьми, могло также пригрезиться сраженье при Арбеллах,* однако ж он не оставил исторических записок о сем славном происшествии. Воображение и рассуждение так сходны между собою, как холодный январь и знойный июль. Человек, обуреваемый страстями, не рассуждает, но следует воображению. Молодые люди большею частию имеют воображение пылкое и неосновательное рассуждение; противное тому видим иногда у пожилых. Телемаку нужно было не воображение, но рассуждение Ментора.* Первое, не будучи обуздываемо последним, подобно быстрым огненным коням Феба, влечёт стремительно над безднами, зажигая к чему ни приблизится, и несчастный Фаэтон, не умеющий управлять им, делается его жертвою. Одним словом: я не понимаю, каким образом память, воображение и рассуждение могут быть одною душевною способностью, различно только действующею. Опровергать Кондильяка была бы для меня дерзость непростительная, но сомневаться позволено каждому, кто желает научиться размышлять справедливо; в чём, как и во всём, деятельное упражнение есть одно из надежнейших средств к успеху. Сомнением я не опасаюсь прогневать тень славного сего философа.
Простое воспоминание о Задунайском, преславном герое блестящих времён Екатерины, трогает истинного россиянина. Но какой сладостный восторг должен разлиться по душе читающего сей образец сыновней нежности и пламенного усердия к отечеству? Без сомнения, обе сии добродетели водили пером знаменитого просителя в изящном изображении его изящного намерения.
«Каждый сын в праве воздвигать пышные монументы отцу своему. Меня убеждает сердце, что когда наравне с другими коснусь я примеров, не воздам Задунайскому ни по за слугам, ни по собственной обязанности». Вот слова, начертанные сыном России и сыном Румянцева! Чувствует он всю цену заслуг открывшего россиянам тайну всегда побеждать неверных (так сказал Карамзин о герое Кагульском), чувствует великость, святость обязанности к отцу, даровавшему не одну жизнь, часто бедственную, но и способы достигнуть вожделеннейшего блаженства: заслужить особенную доверенность монарха, особенное уважение сограждан и к блеску славы отцовской придать луч славы собственной.