Сочинения великих итальянцев XVI века

Но поговорим о скорби, дабы поскорее дойти до конца в перечислении зол. Хотя скорбь, подобно названным страстям, коренится в желании, но возрастает она в зависимости от того, сколь обильно была пред тем орошена восторгами. Итак, немало есть влюбленных, которые, от взгляда искоса или от трех укоризненных словечек возлюбленной, как от трех саднящих ран, страждут, горюют и мучаются, ни в чем не обретая покоя, не задумываясь о том, что возлюбленная часто не знает, что ею движет, кроме желания слегка помучить влюбленного. Иные, по причине того, что не увенчали своих желаний, замышляют расстаться с жизнью. Иные, увенчавшие свои желания, по причине того, что не наслаждаются безраздельно, к сему мнимому бедствию прибавляют постоянную уязвленность, отчего оно делается бедствием истинным и непереносимым. Многие, вследствие кончины возлюбленной, настигшей их вслед за ликованием, печалятся беспрестанно, и, куда бы ни обратили взор и помыслы, всюду является им ее хладный и бледный образ; время не всегда исцеляет их недуг, как не всем деревьям зима обнажает кроны, более того: как у иных деревьев поверх старого покрова по весне является новый, так у некоторых из них новая скорбь является поверх старой, и чем долее влачат они жизнь по смерти возлюбленной, тем больше томятся жизнью, день ото дня все более растравляя свои раны и даже налегая на язвящий их клинок, дабы глубже ранил. Немало есть и таких, кто, вследствие жестокости дамы, упав с вершины счастья в пропасть страдания, готов в угодность ей скитаться по свету. Иной и в своем изгнании желает лишь проливать слезы и ни о чем не просит, кроме как быть глубоко несчастным. Одного этого он желает, этим насыщается, в этом находит утешение и к этому одному стремится. Не видится ему сияющими ни солнце, ни звезда, ни небо. Ни трава, ни родник, ни цветы, ни журчащий ток ручейка, ни вид зеленеющего леса, ни ветерок, ни свежесть, ни тень от дерев его не нежат. Вечно погруженный в думы, с глазами, полными слез, уединяясь в нехоженых долинах или укромных чащах, он желает сократить свою жизнь и иногда в печальных строфах изливает тайные скорби сухому дереву или одинокому зверю и, точно они одарены пониманьем, поверяет им свое горе. Неужто и теперь хватит у тебя духа, Джизмондо, твердить нам, что любовь благо? Что любовь благо, Джизмондо, хватит ли у тебя решимости повторить?

Итак, порознь рассмотрев каждый из означенных недугов: желание, восторг, тревогу и скорбь, я бы хотел, о дамы, обозреть их вкупе, свободно переходя от одного к другому. Но прежде чем обратить взор в ту или иную сторону, я невольно задерживаю его на той поре, когда они только столь необычайно зарождаются: ведь, благодаря коварству этого льстеца Амура, поначалу они таковы, точно обещают забаву и утеху, а не скорбь, слезы и явную опасность для нашей жизни. Ибо тысячи раз случается, что одно оброненное слово, улыбка, движение глаз с чудесной силой пленяют душу и делаются причиной того, что все свое благо, честь и свободу мы безраздельно вручаем возлюбленной и, кроме нее, ничего не замечаем в мире. Всякий день приходится видеть, как движение, поступь, осанка оказываются той искрой, от которой вспыхивает величайшее и неугасимое пламя. Как часто бывает и так, что пленяет не одна внешняя красота, в коей нам милее всего то, что говорит о слабости, но и слезы. Как часто одна слезинка той, чей смех оставил нас равнодушными, устремляла нас к погибели! Скольких из нас бледность нездоровья обрекла на куда худшую собственную бледность! И те, кто устояли перед чарующим ярким взором в дивных садах, не прилепились ли навечно к печальным и потупленным взорам той, что страждет в лихорадке, ставшей причиною лихорадки более опасной? А сколькие, притворившись пленными и в шутку давшие поймать себя в силок, после не могли выбраться из него, увы, крепко схваченные тугой петлей! Сколькие, желая погасить чужой огонь, загорелись сами и стали нуждаться в чужой помощи! Сколькие, услышав о далекой даме, ринулись навстречу тысяче невзгод! Ах, увы, о сем последнем, право, лучше было бы мне умолчать.