Сочинения великих итальянцев XVI века

Кроме того, первый пыл, если он вспыхивает в юных душах, весьма опасен для них, как суховей для ранней листвы; но если он вспыхивает в зрелом возрасте, то оказывается, без сомнения, еще более неукротим и жесток, подобно грозе, которая разражается тем сильнее, чем дольше перед тем небо оставалось безоблачно и ясно. Таким образом, настигает ли нас сей недуг в юности или в зрелые годы, он обрекает нашу жизнь на разительные перемены, на тяжкую участь, на жестокий жребий. Но все любовные хвори — так же, как телесные — чем мы старее, тем менее излечимы и менее поддаются лекарствам. Ведь в любви страшна еще коварная привычка, которой мы день за днем беспечно поддаемся, будто углубляемся в лабиринт без ариадниной нити, так что когда нам приходит охота возвратиться, назад выбраться уже едва ли возможно. Иной раз случается, что мы сживаемся с нашим недугом до того, что и можем, но не хотим с ним расстаться. А ведь есть еще долгие жестокие ссоры и краткие тревожные размолвки; ненадежные примирения; грозные и опасные возвраты ушедшей любви, подобные повторной лихорадке, которая более первого приступа угрожает жизни больного; есть и горчайшие воспоминания об утраченной сладостной поре — с ними можно быть счастливыми и в величайшем несчастье. А как тяжела разлука, и особенно та, что предваряется долгожданной ночью, исполненной жалоб, долгих объятий со вздохами и слезами, когда кажется, будто сердца любовников не выдерживают и разрываются надвое! Увы, как горько бывает в разлуке, когда улыбка не является на устах влюбленного, праздник не трогает его, не веселит забава; устремив мысли к своей даме, точно взоры — к Полярной звезде, он терпит крушение без надежды на спасение, печальное его сердце омывает река горчайших слез, уста полны скорбных вздохов; душа же уносится туда, где сам он не может быть, и на что бы они ни взглянул, хотя он мало что замечает, все исторгает у него обильные слезы. В этом вы можете убедиться, о дамы, на моем примере, ибо жизнь моя такова, как о том сказано в канцонах, и еще много хуже; и коли я не постыдился в том признаться, то теперь желал бы сообщить вам в прибавление к прежним следующие две канцоны:

С тех пор, как волей рока-палача

Огонь моей надежды был погашен

В очах других, — у смерти на виду,

Существованье жалкое влача,

Среди бесчувственных камней и башен

Из муки в муку, из беды в беду,

Я, как туман, бреду.

И неподвижней становлюсь, чем камни.

Куда ни рвись душа, одна лишь в ней

Беда — и нет больней.

Любая скорбь в сравненьи с той легка мне.

Ведь образ, милый зрению, погас.

И только слезы — утешенье глаз.

Теперь, когда надежды не найти,

Печаль и злобу в мыслях чередуя,

Иду — и знаю, каждый шаг убог

На пагубном, обманчивом пути.

Что, скорбный, мучаюсь? Куда иду я?

И кто бы позавидовать мне мог?

Горчайших слез поток,

Конца не видя безнадежной доле,

Так жалобно и бурно сердце льет,

Что растопило б лед.

И словно, чтоб еще теснили боле

Меня мученья, только госпожу,

Куда бы я ни глянул, нахожу.

Здесь — только телом, а душою — там,

Сказав «Иди!» телесной половине,

Душою — неподвижно я стою.

Кем был я? Кто теперь? Не знаю сам.

Кто радость у меня похитил ныне

И заключил меня в глухом краю?

Кляну я жизнь свою.

О, если б смерть явилась прежде горя!

Кто обездолил и страдать обрек

Навек? О, недруг-рок,

О, жребий-враг, куда, со мною споря,

Ты тащишь за собой силком, дабы Безжалостное не было судьбы?

Куда бы ныне ни держал я путь,

В рыданиях блаженствую украдкой:

У глаз моих иных желаний нет.

Твержу себе: стократ влюбленным будь —

Но вот конец твоей отрады краткой

И вот начало бесконечных бед.

Как звезд далеких свет,

Ее глаза, в моей душе мерцая,

И голос, и движения, и лик,

(Он в душу мне проник,

Так что ж другого не ищу лица я!) —

Столь беспощадны к сердцу моему,

Что как еще живу я, не пойму.

Да, я живу, но мертвеца мертвей. Без милосердья жизнь — такая участь Живее смерти выглядит навряд. Для счастья мертв, живу я для скорбей. И сердце, оттого живее мучась, Привыкло к этой жизни без отрад (Тогда как очи зрят

Одну ее), — и страждет, хоть в надежде

Еще пылает и волнует грудь,

И не слабей ничуть

Огонь ума, бушующий, как прежде.

И вопрошаю, эту жизнь кляня:

«Почто, судьба, ты так казнишь меня?»

Канцона, не хватило мне ствола. Зато конца и края нет печали. И вновь к коре прибегну, как вначале.

XXXIII. Пероттино умолк, окончив канцону, и, помолчав недолго, издал скорбный вздох, исходивший, казалось, из самого сердца — вернейшее доказательство внутреннего страданья, после чего начал другую канцону:

Бегу тоски я, но, увы, от пут, Судьбу обременивших, и поныне Себе не в силах бегством я помочь. Воспоминанья лишь сильнее жгут И предрекают — горевать судьбине, Земля рыданий просит день и ночь.

Амур, коль ты не прочь,

Мадонне расскажи об этом плаче

И в те пределы отнеси мой стих,

Где свет надежд моих

Искрился, но, погаснув, хладен, мрачен,

Столь ныне затемняет мой удел,

Сколь некогда ласкал его и грел.

Заслышав ветерок среди дубрав,

Молю его, чтоб песнями своими

Мои рыданья к небесам донес.

Родник в траве иль речку увидав,

Я взглядами сговариваюсь с ними,

Чтоб очи изливали больше слез.