Сочинения великих итальянцев XVI века

Исполнив канцону, Пероттино продолжил: — Ты полагаешь, Лиза, что если кто творит подобные чудеса, то ему подобает называться богом? Ты веришь, что первые люди не без причины нарекли его так? В самом деле, все, что случается наперекор естественному ходу вещей и потому является чудом, повергающим в изумление тех, кто его видит или о нем слышит, не может исходить ни из какого начала, кроме сверхъестественного, таковое же прежде всего есть Бог. Вот люди и измыслили Амура, бога любви, простирающего свою власть за пределы естественного порядка вещей. Ведь я, говоря о его власти, поведал тебе лишь ничтожнейшую долю моих бесчисленных и мучительных страданий и, лелея свои горести более, чем чужие, умолчал, как ты видела, о прочих людях; пусть страданий этих достаточно, чтобы явить меня как пример крайних бедствий, свидетельствующих о могуществе Амура, все же их ничтожно мало в сравнении с горестями всех прочих людей. Если бы я решился живописать истории ста тысяч влюбленных, о коих мы читаем в книгах, точно так, как в церквах пишут на тысяче табличек обеты единому Богу не от единого человека, но от множества, ты подивилась бы не менее, чем те пастухи, что, впервые зайдя в город, в одно время видят тысячу вещей, каждая из которых завораживает как чудо. Ведь оттого, что собственные мои горести кажутся мне тяжки, а они без сомнения тяжки, я не скажу, что чужие легки, или что Амур врывается в чужие сердца с меньшей силой, нежели в мое, или что творит в них меньшие чудеса. Напротив, я уверен, что стараниями моего властелина имею множество товарищей по несчастью, хотя невозможно видеть и знать их так, как я знаю себя. Но среди прочих глупостей влюбленным свойственна и эта: каждый мнит себя самым несчастным и упоен этим так, точно его увенчали как победителя, ни за что не соглашаясь признать, что кто-либо из влюбленных когда-либо изведал такую же глубину несчастий. Безмерна была, нет сомнений, любовь Аргеи, если поверить старинным преданиям, и кто послушал бы ее, когда она рыдала над мертвым телом израненного мужа, тот заключил бы, что свою скорбь она полагает превосходящей скорбь всякой другой скорбящей.^[300] И, однако, об Эвадне, которую постигла та же горестная участь в том же бедствии и в то же время, мы читаем, что она не только оплакала своего мертвого мужа, но и, гордо презрев собственную жизнь, отправилась за ним вслед.^[301] И подобное же совершила Лаодамия^[302] по смерти мужа, и прекрасная азийская Пантея,^[303] и, по смерти возлюбленного, несчастная юная Геро,^[304] и тот же конец приняли многие другие женщины. Не трудно понять, что состояние одного страдальца всегда сходствует с состоянием другого, но постороннему оно незаметно, ибо страдание любит таиться. Так что присовокупи, Лиза, к моим горестям чужие, какие сочтешь уместными, не требуя, чтобы я пересказывал все истории, и ты сама без труда заключишь, что могущество твоего бога больше изображенного мною во столько же крат, сколько есть подобных мне влюбленных, а им, без сомнения, несть числа. Ведь что стоит Амуру, выказывая свою удаль, подвергнуть опасному для жизни испытанию хоть тысячу влюбленных одновременно и в разных местах! Он забавляется, и что для нас причина нескончаемых слез и бесконечных сокрушений, что для нас страдание, то для него шутка и потеха. Жестокий, он тешится нашими ранами и упивается видом нашей крови и ради этого творит наидивнейшее из своих чудес: тот, кому он внушает любовь, не чувствует боли. Посему немного найдется влюбленных — да и не знаю, есть ли такие, — кто, воспылав любовью, сохранил бы благоразумие. Напротив, каждый день приходится наблюдать обратное: домоседы, люди осмотрительные ученые философы вдруг делаются сорвиголовами, полунощниками, в<> оружаются, карабкаются на стены, нападают, мало того, вседневно тысячи людей, и тех даже, кого почитают особенно стойкими и мудрыми, приобщившись любви, явственно теряют рассудок.

XVIII