Содержательное единство 1994-2000

В результате антиавантюристы оказались авантюристами поневоле. А авантюризм поневоле стал могилой для вымученного, с безумным трудом и вопреки своей органике вырванного из себя этими порядочными людьми ГКЧПистского начинания.

Именно это я и назвал ограниченностью, сращенностью с либерально-советской проектностью и либерально-советской ментальностью, чуждой духу жесткой альтернативистской новизны, который мы пытались навязать защитникам очищенного от двусмысленности КПВ-1.

Между тем трудно даже себе представить, как этот либерально-советский проект мог реализовать себя в реальной больной империи, не нарвавшись на все те подводные рифы, которые погубили горбачевизм. Дело в том, что КПСС, будучи стержнем советской империи, просто не могла уйти от духа глобальной альтернативы, выражающегося в формулировке: "Мы несем миру нечто совсем иное, чем американцы и им подобные".

Как только в этой формулировке исчезал волевой металл, действительная убежденность, КПСС рушилась, а вместе с ней рушилась и империя. Пресловутый советский народ не был единым целым, не был культурно-исторической самостью. Он был совокупностью трудно состыкуемых друг с другом исторических личностей, объединенных общим смысловым небом "великой альтернативности". Как только рушилась альтернативность, как только возникал тезис о вхождении в мировую цивилизацию в качестве таких же, как все другие, эти исторические личности, столь непохожие друг на друга, начинали падать со смыслового неба на грешную землю заурядного и очень неглубокого национализма.

Что мог поделать с этим советский реформистский либерализм? Апеллировать к опыту сытой объединяющейся Европы? Но ведь народы от Дальнего Востока до Бреста были столь разными, что каждому из них легче было входить в другие макрообразования на свой страх и риск. И почему им надо было входить именно в Европу и объединяться именно на ее манер друг с другом? Рядом были другие, азиатские, сущности, успешно набирающие вес и мировое влияние, и для кого-то эти сущности были гораздо более родственными. И гораздо более соблазнительными были все возможности, связанные с иными типами построения некоего нового "мы". Типами построения, чуть ли не антагонистическими европейскому.

"Общесоветский" модернизационизм имел шансы, только подавая себя не как цель, а как средство, заявляемое сверхдержавой ради своего подтягивания к мировым стандартам. То есть он должен был хотя бы притвориться, причем убедительно, неким альтернативизмом в модернизационной обертке в духе Петра Первого (взять у Европы ее технику и повернуться к ней задницей). Он неминуемо тем самым должен был нести в себе дух диктатуры, железного подавления всех попыток уклониться от массированной унифицирующей вестернизации, подаваемой как средство решения альтернативных задач.

Так еще можно было попытаться что-то сделать на пути КПВ-1. Возможно, нечто подобное замышлял столь закрытый советский политик, как Юрий Андропов. Но пытаться развертывать этот, во многом и без того слишком противоречивый, проект, уничтожив единое партийное начало вместо того, чтобы жестоко реформировать его (ссылки на Китай стали столь банальными, что их, право, не хочется даже воспроизводить!), пытаться делать это, отдавая суверенитет республикам вместо того, чтобы этот суверенитет изъять полностью и окончательно, пытаться делать это, развивая политический плюрализм, означало идти прямой дорогой к самоубийству.

Между тем страх оказаться отброшенными в очередной застой и очутиться под колесами этого застоя диктовал советским руководителям все эти отклонения от узкого коридора и без того проблематичных возможностей. И "помогали" в этом отклонении не только "злые силы" с Запада, стремящиеся, естественно, добить геополитического конкурента, но и носители иных форм проектности. "Помогали" кто чем мог и как мог. И для того, чтобы понять, кто, как и почему помогал, нужно рассмотреть другие концептуально-проектные самости.

КПВ-2. Альтернативность.