Содом и Гоморра

Подъехав к началу дороги в Корниш, автомобиль одним взмахом поднялся наверх, со сдержанным стуком, будто точили нож, а перед нами широко раскинулось море, оставленное внизу. Старинные деревенские дома Монсюрвана бежали нам навстречу, прижимая к себе виноградники или розовые кусты; ели Ла-Распельер, взметнувшись сильнее, чем когда поднимается ночной ветер, побежали во все стороны, избегая встречи с нами, и новый слуга, которого я еще никогда не видел, открыл нам парадную дверь, в то время как сын садовника, обнаруживая свою преждевременную склонность, пожирал глазами кожух мотора. Ввиду того, что это не был понедельник, мы не знали, увидим ли мы г-жу Вердюрен, ибо за исключением этого дня, когда она принимала, было весьма неосторожным пытаться застать ее врасплох. Вне всякого сомнения, она сидела дома «из принципа», но это выражение, — употребляемое г-жой Сван в те времена, когда она тоже старалась создать свой маленький клан и привлечь гостей, не сходя с места, без всяких затрат, и нелепо выражала это словами «из принципа», — означало только «по общему правилу», то есть с многочисленными исключениями. Ведь г-жа Вердюрен не только любила выезжать, но ее обязанности хозяйки простирались так далеко, что для приглашенных к завтраку, тотчас после кофе, ликеров и сигарет (невзирая на легкий дурман от жары и начала пищеварения, когда приятнее было бы смотреть сквозь густую листву балкона на пароход из Джерсей, идущий по лазурному морю) в программе стоял ряд прогулок, и гости, насильно усаженные в коляски, перевозились от одного вида к другому, которыми изобиловали окрестности Дувиля. Впрочем, эта вторая часть праздника (раз только усилие, необходимое, чтобы подняться из-за стола и сесть в экипаж, было произведено) не была наименее приятной для гостей, уже подготовленных сочными яствами, тонкими винами или пенистым сидром к мгновенному опьянению от свежего ветерка и великолепия ландшафтов. Г-жа Вердюрен возила приезжих смотреть эти виды, как если бы они являлись придатками (более или менее отдаленными) ее владений и будто нельзя было не посмотреть их, завтракая у нее, и, наоборот, будто нельзя было ознакомиться с ними, если не было доступа на прием к хозяйке. Эта претензия присвоить себе исключительное право на эти прогулки, как на игру Мореля, а еще раньше Дешамбра, и сделать ландшафты частью своего маленького клана, не была такой нелепостью, как казалось на первый взгляд. Г-жа Вердюрен издевалась над отсутствием вкуса, которое, по ее мнению, Камбремеры проявили в Ла-Распельер в выборе мебели и в планировке сада, но еще более над недостатком инициативы у них в тех прогулках, которые они предпринимали или заставляли предпринимать по окрестностям. Подобно тому, как, по ее мнению, Ла-Распельер стал тем, чем он должен был быть, лишь с тех пор, как он стал приютом маленького клана, так утверждала она, что Камбремеры, бесконечно повторяя в своем экипаже, вдоль железной дороги, по берегу моря, один и тот же отвратительный путь, самый худший из всех, имеющихся в окрестности, — хотя и жили в этой местности искони, но вовсе не знали ее. Была доля правды в этом утверждении. Вследствие рутины, недостатка воображения, отсутствия любознательности в отношении местности, которая, находясь так близко от них, казалось, была исхожена вдоль и поперек, Камбремеры выезжали из дома, направляясь всегда в одни и те же места, по одним и тем же дорогам. Само собой разумеется, что они сильно смеялись над претензией Вердюренов, желавших познакомить их с их родиной. Но если бы их припереть к стенке, их обоих и даже их кучера, то они не сумели бы повести нас к тем великолепным местам, несколько потаенным, куда водил нас г-н Вердюрен, то перелезая через забор в каком-нибудь частном, хотя и заброшенном имении, куда остальные едва ли отважились бы войти, то выходя из экипажа, чтобы пройти по дороге, непригодной для езды, — все это с верным залогом успеха впереди в виде изумительного ландшафта. Вдобавок и сам парк в Ла-Распельер был до известной степени как бы сколком со всех прогулок, что можно было предпринять на много километров вокруг. Прежде всего потому, что он был расположен на возвышенности и был обращен одной стороной к долине, а другой — к морю, а затем потому, что даже на одной стороне, обращенной к морю, в нем были сделаны просеки между деревьями с таким расчетом, что с одного места открывался один горизонт, а с другого — совсем иной. На каждом месте, откуда открывался вид, была поставлена скамья; приходили и садились поочередно на скамью, откуда были видны и Бальбек, и Парвиль, и Довиль. В тех случаях, когда вид открывался в каком-нибудь одном направлении, также ставились скамьи, то на крутой скале, то более или менее отступя вглубь. С этих скамей были на первом плане видны деревья и раскрывался горизонт, казавшийся необозримым, но он расширялся до бесконечности по мере того, как шли по тропинке до следующей скалы, откуда можно было охватить взглядом всю кривую морской поверхности. Здесь ясно слышался еще шум волн, не доходивший, наоборот, в наиболее отдаленные уголки сада, туда, где море было еще видно, но уже не слышно. Эти места отдыха носили в Ла-Распельер, у хозяев дома, название «видов». И действительно, они собрали вокруг своего замка самые красивые «виды» местностей, пограничных с пляжами или лесами, сильно уменьшенные здесь по степени их отдаленности, подобно тому как Адриан собрал в своей вилле миниатюрные копии самых знаменитых памятников разных стран. Часто название, следовавшее за словом «вид», вовсе не было названием окрестной местности на этом берегу, зачастую она была расположена на противоположном берегу, и тем не менее можно было различить ее смутные очертания, несмотря на всю обширность панорамы. Так же, как брали книжку в библиотеке г-на Вердюрена и отправлялись почитать часок к «виду на Бальбек», точно таким же образом, если погода была ясная, отправлялись пить ликер к «виду на Ривбель», но при условии отсутствия ветра, ибо там всегда бывало свежо, несмотря на защиту, которую представляли деревья, росшие со всех сторон. — Но вернемся к прогулкам, устраиваемым г-жой Вердюрен после обеда: если хозяйке случалось находить по возвращении домой визитные карточки какого-нибудь светского человека, «проездом в этих краях», она выказывала притворный восторг, на самом же деле испытывала досаду, пропустив этот визит, и (хотя приезжали, главным образом, чтобы осмотреть «дом» и завязать знакомство на один день с женщиной, чей художественный салон пользовался известностью и тем не менее пренебрегался в Париже) поспешно посылала г-на Вердюрена пригласить его к обеду в следующую среду. Но зачастую турист собирался уже уезжать к тому времени или боялся возвращаться поздним вечером, поэтому г-жа Вердюрен согласилась принимать и по субботам во время завтрака. Эти завтраки не были особенно многолюдны, и в Париже мне приходилось бывать на более блестящих у принцессы Германтской, у г-жи де Галифе и г-жи д'Арпажон. Но лишь здесь чувствовалось, что мы уже за пределами Парижа, и очарование окружающей природы усиливало для меня не только удовольствие от этих собраний, но и самые достоинства посетителей. Встреча со светским человеком, не доставлявшая мне в Париже никакого удовольствия, в Ла-Распельер, куда он являлся издалека, через Фетерн или через лес Шантпи, приобретала иной характер, иное значение, превращалась в приятный эпизод. Иногда это был мой хороший знакомый, ради которого я бы не сделал лишнего шага, чтобы застать его у Сванов. Но его имя совсем иначе звучало здесь, на берегу моря, как звучит иногда имя актера, которое часто слышишь в театре, если оно напечатано на афише другого цвета, возвещающей о каком-нибудь экстраординарном или торжественном спектакле, где его известность неожиданно возрастает вследствие непредвиденного контекста. Поскольку на даче держатся свободнее, этот светский человек осмеливался привести друзей, у которых он останавливался, шопотом давая понять г-же Вердюрен, в качестве извинения, что, живя у них, он не мог оставить их; зато он предлагал своим хозяевам — как некую любезность со своей стороны — воспользоваться этим развлечением в их монотонной жизни на берегу моря; посетить культурный центр, осмотреть роскошное поместье и отменно позавтракать. Тотчас же создавалось многолюдное общество второстепенного значения; ведь если крошечный клочок сада с двумя-тремя деревьями, совсем мизерный за городом, приобретает необыкновенное очарование на авеню Гариэль или на улице Монсо, где это могут позволить себе лишь обладатели многих миллионов, то и дворяне, занимавшие задний план на вечерних приемах в Париже, вдруг обретали все свое значение в понедельник днем, в Ла-Распельер. Едва усаживались они за столом, накрытым скатертью, расшитой красным, под резными трюмо, как им подносили галеты, нормандские слоенки, торты в виде лодок, наполненных вишнями, как кораллами, «дипломаты», — и эти гости мгновенно подвергались глубочайшему превращению, сообщавшему им особую ценность, от приближения огромной лазурной чаши, куда открывались окна и которую вместе с гостями созерцали и все остальные. Мало того, еще до встречи с ними, когда по понедельникам у г-жи Вердюрен собирались люди, взгляды которых в Париже привычно скользили по элегантным экипажам, дожидавшимся у роскошных особняков, они ощущали биение сердца при виде двух или трех плохоньких колымаг, останавливавшихся в Ла-Распельер под большими елями. Должно быть, это происходило потому, что деревенская обстановка была совсем иной и светские впечатления благодаря этому перемещению обретали вновь прежнюю свежесть. Это было еще и потому, что скверный экипаж, нанятый для поездки к г-же Вердюрен, вызывал представление о чудной прогулке и о дорогостоящем «подряде», заключенном с кучером, который запрашивал «столько-то» в день. Это слегка взволнованное любопытство в отношении вновь прибывающих, разглядеть которых еще невозможно, возникало и потому, что каждый задавал себе вопрос: «Кто же это приехал?»; вопрос, на который трудно было ответить, не зная, кто мог приехать гостить на неделю к Камбремерам или к кому-нибудь другому, и который приятно задавать себе в деревенской глуши, где встреча с давно не появлявшимся человеком или новое знакомство перестает быть той скучной обязанностью, как бывает в парижской жизни, и сладостно разбивает пустое пространство отшельнической жизни, где даже прибытие почты может доставить удовольствие. И вот, в тот день, когда мы приехали на автомобиле в Ла-Распельер, — а это не был понедельник, — г-н и г-жа Вердюрен должны были ощущать ту потребность быть на людях, что одинаково тревожит мужчин и женщин и внушает желание выброситься в окно больному, запертому вдали от родных для лечения одиночеством. Новый слуга, более быстроногий и уже освоившийся с этими выражениями, ответив нам, что «если мадам дома, то она должна находиться у «вида на Довиль», и что «он сбегает узнать», тотчас же вернулся обратно и сообщил, что нас могут принять. Мы застали ее со слегка растрепавшейся прической, потому что она пришла из сада, птичника и огорода, где кормила павлинов и кур, подбирала яйца, собирала фрукты и цветы, чтобы «устроить дорожку на столе», напоминавшую в миниатюре дорогу в парке; но на столе дорожка отличалась тем, что ее составляли лишь съедобные и полезные вещи; вокруг тех даров сада, что являли собой груши, взбитые яйца, возвышались на высоких стеблях синявки, гвоздики, розы и coreopsis, среди которых, как между цветущими дорожными вехами, передвигались корабли, видимые сквозь стекла окон в открытом море. По тому удивлению, которое г-н и г-жа Вердюрен, бросившая расставлять цветы, когда ей доложили о гостях, обнаружили, увидев, что этими гостями были всего-навсего Альбертина и я, мне стало ясно, что новый слуга, полный рвения, но не знавший еще моей фамилии, переврал ее, и г-жа Вердюрен, когда ей назвали незнакомых посетителей, разрешила ввести нас, подчиняясь потребности видеть кого бы то ни стало. А новый слуга наблюдал эту картину из дверей, стараясь понять роль, которую мы играли в этом доме. Потом он бросился бежать со всех ног, так как он поступил сюда всего лишь накануне. После того как Альбертина дала вдоволь насмотреться на свой ток и на свою вуаль Вердюренам, она бросила на меня взгляд, напоминая мне, что у нас не так много времени впереди для того, что нам осталось еще сделать. Г-жа Вердюрен настаивала, чтобы мы дождались завтрака, но едва мы отказались, как тут неожиданно раскрылось одно намерение, способное уничтожить дотла все те радости, которые я ожидал от моей прогулки с Альбертиной. Хозяйка, не в силах расстаться с нами или прозевать новое развлечение, собиралась ехать обратно вместе с нами. Давно привыкнув, что ее предложения этого рода обычно не доставляли удовольствия, и, по-видимому, не будучи уверенной, что оно вызовет что-либо иное и у нас, она старалась скрыть в излишней развязности робость, охватившую ее, когда она обратилась с этим к нам, и, притворяясь, что у нее не было сомнений в нашем ответе, она ни о чем не спрашивала нас, а заявила своему мужу, говоря об Альбертине и обо мне, как будто оказывала нам милость: «Я отвезу их обратно сама». В то же время на ее губах появилась улыбка, далеко не свойственная ей; улыбка, которую мне уже приходилось видеть у некоторых людей, когда они с хитрым видом говорили Берготу: «Я купил вашу книгу, не извольте сомневаться», одна из тех собирательных общераспространенных улыбок, которую при надобности, — наподобие того, как пользуются железной дорогой или фургоном для перевозки мебели, — заимствуют люди за немногим исключением более утонченных личностей, как например Сван или г-н де Шарлюс, на губах которого мне никогда не довелось видеть подобной улыбки. С этого момента наш визит был отравлен. Я сделал вид, будто не понял. Еще через минуту выяснилось, что и г-н Вердюрен примет участие в этом празднестве. «Но эта прогулка покажется господину Вердюрену слишком длинной», — сказал я. — «Да нет, — ответила мне г-жа Вердюрен, со снисходительным и оживленным видом, — он находит, что ему будет очень весело проехаться в компании молодежи по этой дороге, когда-то давно им изъезженной; если понадобится, он может сесть рядом с шофером, это нисколько не пугает его, и мы вернемся поездом вдвоем скромненько, как примерные супруги. Взгляните, какой у него довольный вид». Она говорила о нем, как о знаменитом старике-художнике, полном добродушия, который, намного моложе иных молодых людей, забавляется, малюя картинки на потеху ребятишкам. Мое огорчение росло оттого, что Альбертина не разделяла его и находила забавным разъезжать с Вердюренами. Что касается меня, то жажда удовольствия, ожидаемого мной от прогулки с ней, была настолько властной во мне, что я не мог позволить Хозяйке испортить его; я изощрялся во лжи, вполне простительной, поскольку она вызывала нелепые угрозы со стороны г-жи Вердюрен, но которую, увы, опровергала Альбертина. «Нам еще нужно сделать один визит». — «Какой визит?» — спрашивала Альбертина. — «Я объясню вам потом, это необходимо». — «Ну что ж, мы подождем вас», — говорила г-жа Вердюрен, соглашаясь на все. Страх, что у меня могут отнять эту давно желанную радость, внушил мне в последнюю минуту мужество быть невежливым. Я категорически отказал, шепнув на ухо г-же Вердюрен, что у Альбертины было горе, относительно которого ей хотелось посоветоваться со мной, поэтому мне необходимо было остаться с ней наедине. Хозяйка приняла оскорбленный вид: «Хорошо, мы не поедем», — сказала она дрожащим от гнева голосом. Я увидел ее такой рассерженной, что, желая сделать видимость уступки, сказал: «Но, может быть, мы могли бы…» — «Нет, — продолжала она, разозлившись еще больше, — если я уже сказала «нет», то значит нет». Я решил, что мы расстаемся в ссоре, но у порога двери она окликнула нас, напоминая нам не «упустить» завтрашней среды и не приезжать на этой штуке, которая небезопасна ночью, а ехать на поезде вместе со всем маленьким кружком, затем снова остановила автомобиль, уже съезжавший вниз по парку, потому что слуга забыл положить в машину кусок торта и песочное печенье, приготовленные для нас в пакете. Мы ехали, опять сопровождаемые в течение двух-трех мгновений маленькими домиками, примчавшимися сюда со своими цветами. Лик этой местности показался нам сильно изменившимся, ибо в топографическом представлении, составляемом нами о любой из них, понятие пространства далеко не играет наибольшей роли. Мы уже сказали, что понятие времени разграничивает их гораздо больше. И оно не является единственным. Некоторые места, которые мы всегда видим отдельно от других, перестают иметь для нас общее мерило со всеми остальными, находятся как бы за пределами нашего мира, подобно тем людям, которых мы знавали в периоды, особо стоящие в нашей жизни, как время пребывания в полку, наше детство, и которые мы ни с чем не можем связать. В первый год моего пребывания в Бальбеке была одна возвышенность, куда любила возить нас г-жа Вильпаризи, потому что оттуда были видны лишь одни леса и воды, и называлась она Бомон. Так как дорога, которую она выбирала туда, находя самой красивой из-за ее столетних деревьев, шла все время в гору, коляска могла двигаться только шагом и тратила на это очень много времени. Едва приезжали мы на гору, как сходили с экипажа, немного прогуливались, влезали обратно и возвращались той же дорогой, не встретив по пути ни деревни, ни замка. Мне было известно, что Бомон было нечто очень любопытное, очень высоко и далеко расположенное, у меня не было ни малейшего представления, в каком направлении он находился, потому что мы никогда не проезжали через Бомон куда бы то ни было; кроме того, приходилось очень долго ехать в коляске, прежде чем добраться до него. Он находился очевидно в том же самом округе (или в той же самой провинции), что и Бальбек, но был для меня расположен в каком-то другом плане, пользовался особой привилегией экстерриториальности. Однако автомобиль не уважает никаких тайн; миновав Энкарвиль, дома которого оставались еще перед моими глазами, мы начали спускаться по поперечному косогору, упирающемуся в Парвиль (Paterni villa); завидев море с той земляной насыпи, где мы находились, я спросил, как называется это место, и прежде, чем мне ответил шофер, я узнал Бомон, мимо которого я проезжал таким образом, сам того не зная, всякий раз, как я садился в поезд местного сообщения, ибо он оказался в двух минутах пути от Парвиля. Подобно тому, как офицер моего полка казался мне особым существом, слишком добродушным и простым, чтобы принадлежать к хорошему роду, слишком уж далеким и таинственным, чтобы просто принадлежать к хорошему роду, а я бы вдруг узнал, что он приходится деверем, двоюродным братом таким-то, куда меня постоянно звали к обеду, подобно этому и Бомон, оказавшись неожиданно связанным с местами, мною отграниченными от него, потерял свою таинственность и водворился на свое место в окружающей области, заставляя меня с ужасом подумать, что г-жа Бовари и Сансеверина, быть может, тоже показались бы мне существами, похожими на всех остальных, если бы я столкнулся с ними где-нибудь в другом месте, а не в замкнутой атмосфере романа. Может казаться, что моя любовь к феерическим путешествиям по железной дороге должна была мне мешать разделять восторги Альбертины перед автомобилем, который везет, даже больного, туда, куда он пожелает, и мешать — как было это до сих пор — рассматривать самое местонахождение как некий индивидуальный признак, неизменную сущность неповторяемых красот. Конечно, автомобиль не делал из самого местонахождения, как, бывало, железная дорога, когда я приехал из Парижа в Бальбек, какую-то самоцель, лишенную точек соприкосновения с обыденной жизнью; раньше оно было почти призрачным при отъезде и таким же при въезде в необитаемое и только украшенное именем города громадное помещение вокзала, и наконец оно словно обещало стать доступным, как бы материализуясь. Нет, автомобиль не подвозил нас таким волшебным образом к городу, который мы видим сначала в том целом, что заключает в себе его имя, со всеми иллюзиями зрителя в театральном зале. Дальше он вез нас по кулисам улиц, останавливаясь за нужным указанием перед местными жителями. Но зато — как награда за столь обыкновенное продвижение вперед — у нас оставались самые колебания шофера, не уверенного в своей дороге и поворачивающего назад, пляшущая перспектива, заставляющая играть вперебежку замок с горой, с церковью и с морем, в то время как мы подъезжали к нему, а он тщетно пытался притаиться за своей вековой листвой; эти круги, все более и более замкнутые, описываемые автомобилем вокруг очарованного города, который разбегается во все стороны, лишь бы не поймали его, и на который под конец набрасывается автомобиль прямо с вышины, вглубь долины, где город лежит, распростершись на земле; все это таким образом, что это местонахождение, — единственная неповторимая точка, — с которой автомобиль сперва срывает покров тайны скорых поездов, в конце концов оставляет в нас впечатление, что мы сами открыли его, определив собственноручно, будто компасом, и дает ощутить нам с любовным чувством разведчика, с предельной точностью подлинную геометрию, прекрасную меру земли.