Содом и Гоморра

Само собой разумеется, что правила, поставленного мной перед Сен-Лу, являться ко мне лишь по моему зову, я придерживался так же строго в отношении всех остальных, с которыми мало-помалу завел дружбу в Ла-Распельер, в Фетерне, в Монсюрване и в других местах; и когда я наблюдал из отеля дым от трехчасового поезда, оставлявший в расщелинах береговых скал Парвиля густые клубы, долго цеплявшиеся по склонам зеленых откосов, у меня не было никаких сомнений насчет гостя, спешившего ко мне на чай, и которого пока, как некоего бога, скрывало от меня это облако. Я должен сознаться, что этим гостем, являвшимся ко мне с моего предварительного разрешения, никогда не был Саньет, и впоследствии я часто упрекал себя в этом. Но благодаря тому, что Саньет сознавал, что он нагоняет скуку (еще более своим визитом, чем своими россказнями), получалось так, что хотя он и был более образованным, более умным и более добрым, чем многие другие, казалось невозможным, не говоря уже об удовольствии, испытывать с ним что-либо иное, кроме невыносимой скуки, портившей вам целый день. Весьма вероятно, если бы Саньет откровенно признался, что он опасается нагнать скуку, перестали бы бояться его визитов. Скука — это еще одно из наименьших зол, что нам приходится переносить, его скука существовала, быть может, лишь в воображении других или была присвоена ему путем какого-то внушения с их стороны, одолевшего его приятную скромность. Но он так тщательно скрывал, что его никуда не приглашали, что он не осмеливался навязаться сам. Конечно, он был вправе не уподобляться людям, которые с явным удовольствием раскланиваются направо и налево в общественных местах и, давно не встречаясь с вами и обнаружив вас в ложе в блестящем обществе, незнакомом им, бросают вам приветствие вскользь, но при этом очень громко, извиняясь перед вами за то удовольствие, то волнение, что охватывает их при виде вас, удостоверившись, что вы снова окунулись в светскую жизнь, что у вас хороший вид и т. д. В противоположность им, Саньет был излишне робок. У г-жи Вердюрен или в местном трамвайчике он мог бы сказать мне, что ему доставило бы огромное удовольствие навестить меня в Бальбеке, если бы он не боялся мне помешать. Такое предложение ничуть не испугало бы меня. Наоборот, он ничего не предлагал, а с исказившимся лицом и с взглядом, непроницаемым, словно из эмали, в состав которого, однако, входила вместе с трепетным желанием видеть вас, — если не представлялось никого более интересного для него, — и его воля не обнаружить этого желания, он говорил мне с развязным видом: «Вы не знаете, будете ли вы свободны эти дни, потому что я, наверно, буду в Бальбеке. Но это ничего не значит, я ведь спросил это случайно». Этот вид никого не обманывал, и знаки обратного значения, при помощи которых мы выражаем свои чувства их противоположностью, так легко читаются, что удивляешься, как это еще до сих пор люди говорят, например: «У меня такая масса приглашений, что и не знаю, куда мне удариться», желая скрыть, что они не получили приглашения. Более того, этот развязный вид, вероятно из-за разнородных элементов, составлявших его, производил на вас действие, вряд ли могущее быть вызванным боязнью скуки или откровенным признанием в желании видеть вас, то есть нечто вроде неловкости, отвращения, что в плоскости социальных отношений обычной вежливости является эквивалентом скрытого предложения свидания, с которым обращается к даме нелюбимый поклонник, доказывая тут же, что он нимало не настаивает на этом, или даже не самое это предложение, а просто его нарочитая холодность. Тотчас исходило от Саньета нечто такое, что вынуждало ответить ему самым нежным образом: «Нет, к несчастью, на этой неделе, я должен сказать вам…» И вместо него я допускал к себе людей, гораздо менее достойных, чем он, но у которых не было ни этого взгляда, омраченного грустью, ни этих губ, искривленных горечью от всех тех посещений, о которых он мечтал, умалчивая о них перед теми и другими. На мое несчастье, Саньет редко не встречался мне в вагоне узкоколейной железной дороги с направлявшимся ко мне визитером, разве только, что последний успевал мне сказать еще у Вердюренов: «Не забудьте, что я буду у вас в четверг», то есть именно в тот день, когда я сказал Саньету, что я занят. Таким образом, он дошел до того, что жизнь казалась ему наполненной развлечениями, организованными не только без его ведома, но даже направленными против него. С другой стороны, ведь человек почти никогда не бывает цельным, и этот скромник был болезненно нескромным. В тот единственный раз, когда он случайно попал ко мне, у меня на столе валялось какое-то письмо. Через минуту я заметил, что он слушает меня рассеянно. Письмо, совершенно неизвестного для него происхождения, околдовало его, и мне казалось ежеминутно, что его эмалевые зрачки готовы выскочить из своих орбит навстречу этому случайному письму, которое притягивало к себе, как магнитом, его собственное любопытство. Казалось, что видишь перед собой птицу, которая роковым образом готова броситься на змею. В конце концов он не выдержал, сначала переложил его на другое место, как бы водворяя порядок в моей комнате. Но так как этого оказалось недостаточным, то он взял его, повернул и как бы машинально перевернул его. Другая форма его нескромности заключалась в том, что он не мог решиться уйти, раз прикованный к вам. Так как в тот день мне нездоровилось, я попросил его уехать со следующим поездом и уйти через полчаса. Он не сомневался нисколько в моих страданиях, но ответил мне: «Я останусь еще на час с четвертью, и тогда я уеду». Впоследствии я мучился, зачем я не приглашал его тогда каждый раз, когда это было возможно. Кто знает? Быть может, этим мне удалось бы произвести заклинание над его несчастной судьбой, его стали бы приглашать и остальные, ради которых он немедленно бросил бы меня, и таким образом мои приглашения возымели бы двойное преимущество — вернуть ему его веселое настроение и освободить меня от него.