Содом и Гоморра

Воспоминание, касающееся Мореля, относится к случаю иного, более своеобразного порядка. Бывали и другие случаи, но я хочу ограничиться здесь, по мере того как поезд узкоколейной железной дороги останавливается, а кондуктор выкрикивает Донсьер, Гратваст, Менвиль и т. п., лишь записью того, что вызывает в моей памяти маленький пляж или местный гарнизон. Я уже упоминал о Менвиле (media villa) и о его значении, возраставшем благодаря этому роскошному публичному дому, недавно выстроенному здесь, несмотря на бесполезные протесты со стороны матерей семейств. Но, прежде чем сказать, почему Менвиль связан в моих воспоминаниях с Морелем и г-ном де Шарлюсом, я должен отметить несоответствие (впоследствии необходимо будет развить это подробнее) между тем значением, которое Морель придавал возможности располагать собой в известные часы, и теми ничтожными занятиями, которым он якобы предавался в это время; то же самое несоответствие снова всплывало в объяснениях другого порядка, что он давал г-ну де Шарлюсу. Разыгрывая перед бароном бескорыстие (делая это без всякого риска для себя вследствие щедрости своего покровителя), когда ему угодно было провести вечер на стороне, якобы давая урок и т. п., он, однако, никогда не забывал добавлять к этому предлогу следующие слова, произнося их с жадной улыбкой: «Кроме того, я заработаю сорок франков. Это кое-что. Разрешите мне уйти, вы видите, что это в моих выгодах. Ну, конечно, ведь у меня нет ренты, как у вас, я должен добиваться положения, наступает время заколачивать деньги». Морель был не совсем неискренен в своем желании давать уроки. С одной стороны, неверно положение, что все деньги одинаково блестят. Новый способ заработка придает особый блеск стертым от употребления монетам. Когда он действительно отправлялся на урок, вполне допустимо, что те два луидора, которые при прощании протягивала ему ученица, производили на него иное впечатление, чем два луидора, перепадавшие ему от г-на де Шарлюса. А потом ведь самый богатый человек готов отмахать за двумя луидорами километры, которые превращаются в настоящие лье, если это оказывается сын камердинера. Но нередко у г-на де Шарлюса возникали сомнения насчет существования этих уроков скрипки, — сомнения, тем более сильные, что иногда музыкант выдумывал предлоги иного порядка, вполне бескорыстные с материальной точки зрения и к тому же вовсе нелепые. Морель не мог удержаться и не представить картины своей жизни, отчасти сознательно, отчасти бессознательно, настолько скрытой во мраке неизвестности, что в ней можно было с трудом различить отдельные моменты. В течение целого месяца он предоставлял себя в распоряжение г-на де Шарлюса, лишь при условии сохранять полную свободу по вечерам, ибо он желал систематически слушать курс алгебры. Приезжать после этого к г-ну де Шарлюсу? Совершенно невозможно, иногда лекции затягиваются очень поздно. «Даже после двух часов ночи?» — спрашивал барон. — «Бывает». — «Но алгебру можно изучать по книгам». — «Даже легче, потому что я мало что понимаю на лекциях». — «Но как же тогда? Ведь алгебра тебе не нужна?» — «Зато мне нравится это. Она разгоняет мою тоску». — «Не может быть, чтобы из-за алгебры ему надо было отлучаться на ночь, — говорил себе г-н де Шарлюс. — Может быть, он связан с полицией?» Во всяком случае Морель, что бы там ни говорили, порой оставлял в своем распоряжении поздние часы, якобы ради алгебры или ради скрипки. И однажды это произошло ни ради того, ни ради другого, а ради принца Германтского, который, приехав на побережье на несколько дней погостить у герцогини Люксембургской, встретил музыканта, не зная, кто он, не будучи известен ему с своей стороны, и предложил ему пятьдесят франков за то, чтобы провести совместно одну ночь в доме терпимости в Менвиле; двойное удовольствие для Мореля — сорвать барыш с г-на де Германта и понежиться среди женщин, без стеснения обнажавших смуглые груди. Я не знаю, каким образом г-ну де Шарлюсу удалось догадаться как о происшедшем, так и о месте, но только не о соблазнителе. Обезумев от ревности и стремясь узнать, кто это был, он телеграфировал Жюпьену, который приехал через два дня, и когда, в начале следующей недели, Морель объявил, что ему надо отлучиться, барон попросил Жюпьена подговорить хозяйку заведения и устроить так, чтобы их спрятали там вместе с Жюпьеном, дабы присутствовать при этой сцене. «Будет сделано. Я займусь этим, моя мордашка», — ответил Жюпьен барону. Трудно представить себе, до какой степени эта тревога взбудоражила и тем самым обогатила духовный облик г-на де Шарлюса. Любовь является иногда причиной настоящих возмущений геологического порядка в области мышления. В уме г-на де Шарлюса, еще несколько дней тому назад похожем на столь однообразную равнину, что он не различал на ней ни одной мысли так далеко, как простирался взгляд, внезапно вырос твердый, как гранит, горный массив, однако состоявший из одних скульптурных изображений, будто ваятель, не сходя с места, высекал их здесь из мрамора и в них судорожно оживали в гигантских и титанических группах Ярость, Ревность, Любопытство, Зависть, Ненависть, Страдание, Гордость, Ужас и Любовь. Но вот настал вечер, когда Морель должен был отлучиться. Миссия Жюпьена удалась. Он с бароном должны были прийти к одиннадцати часам вечера, и их обещали спрятать. За три улицы до этого роскошного дома терпимости (куда съезжались со всех модных окрестных курортов) г-н де Шарлюс начал идти на цыпочках, менять свой голос, умолять Жюпьена говорить тише, из страха, чтобы их не услышал из дома Морель. Прокравшись в вестибюль, г-н де Шарлюс, не привыкший к местам подобного рода, к своему ужасу и изумлению оказался в более шумной среде, чем на бирже или на аукционе. Тщетно убеждал он говорить потише горничных, столпившихся вокруг него, впрочем их голоса заглушались выкриками и громкими возгласами «помощницы хозяйки» в подозрительно черном парике, с важностью нотариуса или испанского священника на морщинистом лице, ежеминутно отдававшей громовые приказания закрыть или открыть двери, подобно тому, как управляют уличным движением экипажей. «Проводите мосье в двадцать восьмой, в испанскую комнату». — «Сейчас нельзя пройти». — «Откройте дверь, эти господа просят мадмуазель Ноэми. Она примет их в персидском салоне». Г-н де Шарлюс был перепуган как провинциал, пересекающий бульвары; а если взять сравнение, бесконечно менее кощунственное, чем изображения на капителях у входа в старинную церковь Корлевиля, голоса горничных неустанно и негромко повторяли распоряжения помощницы хозяйки, как ученики нараспев твердят тексты катехизиса в гулкой тишине деревенской церкви. Несмотря на испуг, г-н де Шарлюс, который на улице дрожал от страха, что его услышит Морель, подстерегавший их у окна, по его глубокому убеждению, несколько успокоился здесь, среди гула этих бесконечных лестниц, откуда вряд ли что-либо доносилось в комнаты. Наконец, в завершение своих мучений, он добился м-ль Ноэми, которая обещала спрятать их с Жюпьеном, а для начала заперла их в весьма роскошном персидском салоне, откуда он ничего не мог наблюдать. Она сказала ему, что Морель хотел выпить оранжада, и как только ему подадут, обоих путешественников проведут в салон с прозрачными стенками. А пока, так как ее уже ждали, она пообещала им, как в сказке, что с ними займется одна «умная дамочка», которую она им пришлет. Потому что ее уже вызвали. Маленькая дамочка была в персидском халате, который она порывалась снять. Г-н де Шарлюс попросил ее не беспокоиться, и она распорядилась подать наверх шампанского, ценой в сорок франков за бутылку. В действительности же Морель в это время был уже с принцем Германтским, для проформы он сделал вид, что ошибся комнатой, и вошел туда, где были две женщины, поспешившие оставить наедине обоих мужчин. Г-н де Шарлюс не подозревал всего этого; однако отчаянно ругался, хотел раскрыть настежь все двери, снова послал за м-ль Ноэми, и та, услышав, что умная дамочка рассказывает г-ну де Шарлюсу подробности о Мореле, не совпадавшие с теми, что она сама успела сообщить Жюпьену, спровадила ее и вскоре прислала взамен умной дамочки «очень милую дамочку», которая не могла показать им ничего больше, но зато расписала, какой это солидный дом, и тоже заказала шампанского. Барон с пеной у рта потребовал вновь м-ль Ноэми, которая сказала им: «Да, это все затягивается, дамы позируют, а он будто ничего не собирается делать». Наконец, перед обещаниями и угрозами барона, м-ль Ноэми удалилась с рассерженным видом, уверяя, что им остается ждать всего пять минут. Эти пять минут длились целый час, после чего Ноэми неслышными шагами подвела г-на де Шарлюса вне себя от бешенства, а Жюпьена охваченного отчаянием, к полурастворенной двери, сказав им: «Здесь вам будет очень хорошо видно. Впрочем, сейчас это не слишком интересно, он с тремя дамами, рассказывает им о своей полковой жизни». Наконец-то барон смог разглядеть кое-что через отверстие двери и в зеркалах. И в смертельном ужасе он вынужден был прислониться к стене. В действительности, прямо перед ним сидел Морель, но, словно существовали еще языческие чары и таинства, это скорее была тень Мореля, мумия Мореля, не воскресший подобно Лазарю Морель, а какое-то подобие Мореля, призрак Мореля, Морель-привидение или Морель, вызванный, наподобие духа, в эту комнату (где повсюду на стенах и на диванах повторялись эмблемы колдовства), — таков был Морель в нескольких метрах от него, в профиль к нему. Морель был лишен, как после смерти, всякой окраски; среди этих женщин, с которыми он должен был веселиться, он застыл в какой-то неестественной неподвижности, бледный как полотно; он медленно протягивал бессильную руку, чтобы выпить бокал шампанского, стоявшего перед ним, и она падала назад. Создавалось впечатление той двусмысленности, когда религия говорит о бессмертии, а подразумевает при этом нечто, не исключающее понятия небытия. Женщины наперебой задавали ему вопросы. «Видите, — прошептала Ноэми барону, — они разговаривают с ним о его полковой жизни, это забавно, не правда ли, — она засмеялась, — вы довольны? Он вполне спокоен», — добавила она, как бы подразумевая покойника. Вопросы женщин становились все настойчивее, но безжизненный Морель не имел силы отвечать им. Никак не могло совершиться чудо возвращения дара речи. У г-на де Шарлюса не было больше сомнений, он понял всю правду, что оплошность ли это Жюпьена при его переговорах, неудержимая ли сила распространения доверенных тайн, которая неминуемо приводит к их разглашению, болтливый ли характер этих женщин или страх перед полицией, но Мореля успели предупредить, что два господина заплатили очень дорого, чтобы увидеть его; а тем временем успели вывести оттуда принца Германтского, превратившегося в трех женщин, и посадить несчастного Мореля, дрожащего, почти в столбняке, таким образом, что если г-н де Шарлюс плохо различал его, то, не смея взяться за стакан из страха уронить его, безгласный, скованный ужасом, он сидел прямо против барона.