Содом и Гоморра

Еще через несколько минут все разошлись, и тогда г-н де Шарлюс сказал Морелю: «Из всей этой истории, закончившейся лучше, чем вы заслуживали, я заключаю, что вы не умеете себя вести, и по окончании вашей военной службы я отвезу вас лично к вашему отцу, как поступил архангел Рафаил, посланный Богом к юному Товию». И барон улыбнулся с величественным видом, испытывая радость, отнюдь не разделяемую Морелем, вряд ли довольным перспективой такого водворения домой. В полном восторге от сравнения себя с архангелом, а Мореля — с сыном Товия, г-н де Шарлюс забыл, что его фраза имела целью выяснить, согласится ли Морель уехать с ним в Париж, как он мечтал. Опьяненный любовью или самолюбием, барон не заметил, или притворился, что не заметил, гримасы скрипача при этом и, покидая его в кафе, сказал мне с горделивой улыбкой: «Заметили ли вы, в какой бурный восторг пришел он, когда я сравнил его с сыном Товия? Ибо он очень умен и тотчас же понял, что отец, возле которого ему надлежит жить, не его родной отец, вероятно отвратительный усатый камердинер, а его духовный отец, то есть я. Как он гордится этим! Как он надменно закинул назад свою голову! Какая радость охватила его, когда он понял это! Я уверен, что он ежедневно будет твердить: «Господи, ты даровал благословенного архангела Рафаила ангелом-хранителем твоему рабу Товию на его долгом пути, ниспошли и нам, твоим рабам, пребывать под его покровительством и пользоваться его помощью». Мне не нужно было объяснять ему, — добавил барон, глубоко убежденный, что наступит день, когда он предстанет перед Господним престолом, — что это я — небесный посланник, он понял это сам и онемел от счастья». И г-н де Шарлюс, которого, наоборот, счастье не лишило дара слова, не обращая никакого внимания на редких прохожих, оборачивавшихся на него и думавших, что они видят перед собой сумасшедшего, оставшись один, воскликнул изо всех сил, воздевая руки: «Аллилуйя!»

Это примирение лишь ненадолго положило конец мучениям г-на де Шарлюса. Морель, уехавший на маневры настолько далеко, что г-н де Шарлюс не мог навещать его или сообщаться с ним через меня, часто писал барону отчаянные и нежные письма, где он уверял, что ему оставалось только покончить с собой, ибо ему необходимо было получить ради одной ужасной вещи двадцать пять тысяч франков. Он не упоминал, что это за ужасная вещь, а если бы и упомянул о ней, ему пришлось бы выдумать ее. Но дело было не в деньгах, г-н де Шарлюс охотно выслал бы их, если бы не чувствовал, что это давало Чарли полную возможность обойтись без него и оказать свое благоволение кому-то другому. Поэтому он отказывал, и его телеграммы были сухи и резки, наподобие его голоса. Когда он не сомневался в их действии, то желал навеки рассориться с Морелем, ибо, оставаясь при убеждении, что осуществится как раз обратное, он вполне отдавал себе отчет в тех неприятностях, какие могли возникнуть снова при этой неизбежной связи. Но если Морель не отвечал вовсе, он переставал спать, терял всякое спокойствие; столь многочисленны явления, которые мы переживаем, не зная их, так же как и глубоко заложенные реальности внутреннего мира, остающиеся скрытыми от нас. При этом он строил всевозможные предположения насчет ужасной вещи, потребовавшей от Мореля двадцати пяти тысяч франков, придавал ей всевозможные формы; поочередно наделял ее разными собственными именами. Я думаю, что в эти минуты г-н де Шарлюс (хотя в этот период у него ослабевал снобизм, и его почти превосходил или оказывался равным ему непрерывно возраставший интерес барона к народу) должен был вспоминать с некоторой тоской изящные пестрые вихри светских празднеств, где самые очаровательные женщины и мужчины искали его общества исключительно ради того бескорыстного удовольствия, что он доставлял им, где никому бы в голову не пришло «подстроить ему штуку», придумать «ужасную вещь», из-за которой оставалось только покончить с собой ввиду невозможности получить немедленно двадцать пять тысяч франков. И я думаю, особенно потому, что он оставался более подлинным уроженцем Комбре, чем я, и привил себе феодальную гордость к немецкому высокомерию, он должен был понять тогда, что нельзя безнаказанно для себя пытаться овладеть душой лакея, что простой народ совсем не то, что светское общество, и что в общем он ничуть не «питает того доверия» к народу, какое всегда было у меня.