Содом и Гоморра

Но пока, будто все еще имея дело со светским человеком, г-н де Шарлюс стремился воздействовать своими гневными припадками, либо подлинными, либо притворными, хотя теперь они стали бесполезными. Правда, не всегда бывало так. И однажды (вскоре за этим первоначальным периодом), когда барон возвращался с Чарли и со мной с завтрака у Вердюренов, мечтая провести конец дня и весь вечер со скрипачом в Донсьере, последний, вылезая из вагона, ответил ему на прощание: «Нет, я занят», что причинило г-ну де Шарлюсу столь глубокое разочарование, хотя он и старался не подать вида, что я увидел, как слезы смочили его накрашенные ресницы, в то время как он застыл в остолбенении перед вагоном. Эта скорбь была так сильна, что хотя мы рассчитывали, и она и я, закончить наш день в Донсьере, я сказал Альбертине на ухо, что мне хотелось бы не оставлять в одиночестве г-на де Шарлюса, который, как мне показалось, был чем-то огорчен. Милая девушка согласилась ото всего сердца. Тогда я спросил г-на де Шарлюса, не позволит ли он мне проводить его немного. Он тоже согласился, но не пожелал затруднять мою кузину. Мне показалось приятным (должно быть, напоследок, ибо я принял решение расстаться с нею), что я мог нежно приказать ей, как будто она была моей женой: «Ступай домой, я зайду к тебе вечером», — и услышать, что она, как супруга, разрешает мне поступить согласно моему желанию, одобряя мое намерение предоставить себя в распоряжение г-на де Шарлюса, если он, которого она очень любила, нуждался во мне. Мы направились с бароном, он впереди, раскачивая свое грузное туловище, с опущенными по-иезуитски глазами, а я следом за ним, к кафе, где нам подали пиво. Я чувствовал, что глаза г-на де Шарлюса с беспокойством прикованы к какому-то замыслу. Вдруг он попросил бумаги и чернил и принялся писать с удивительной быстротой. Пока он исписывал страницу за страницей, его глаза искрились в гневном раздумье. Когда он исписал восемь страниц, он сказал мне: «Могу я просить вас об одной огромной услуге? Простите, что я запечатываю записку. Но так надо. Вы наймете экипаж или, если возможно, автомобиль, чтобы поторопиться. Наверно, вы еще застанете Мореля в его комнате, где он переодевается. Бедный малый, он храбрился еще, расставаясь с нами, но будьте уверены, что ему еще тяжелее, чем мне. Вы передадите ему эту записку, и если он спросит вас, где вы меня видели, вы скажете ему, что останавливались в Донсьере (что было на самом деле), чтобы повидаться с Робером (чего по-видимому не было), но что вы встретили меня с каким-то неизвестным, что у меня был сильно разгневанный вид, что до вас донеслись слова относительно отправки секундантов (я и в самом деле дерусь завтра). Главное, не говорите ему, что я вызываю его, не старайтесь привезти его, но если он захочет приехать с вами, не мешайте ему. Поезжайте, дитя мое, это для его блага, вы можете предотвратить большую драму. Пока вы ездите, я напишу моим секундантам. Я помешал вашей прогулке с вашей кузиной. Я надеюсь, что она не рассердится на меня, и уверен даже в этом. У нее благородное сердце, и я знаю, что она из тех, которые не спасуют перед великими событиями. Вы должны поблагодарить ее от меня. Я обязан ей лично, и мне приятно это». Я чувствовал огромную жалость к г-ну де Шарлюсу; мне казалось, что Чарли мог бы помешать этой дуэли, причиной которой, быть может, являлся он сам, и я был возмущен, если это так, что он уехал с таким равнодушием, вместо того чтобы остаться со своим покровителем. Мое негодование усилилось еще, когда, подъезжая к дому, где жил Морель, я узнал голос скрипача, который, испытывая потребность излить свое веселое настроение, пел от всего сердца: «В субботу вечером, после рр-работы». Если бы бедный г-н де Шарлюс мог слышать его, он, желавший, чтобы ему поверили, и веривший, разумеется, и сам, что в этот миг Морелю было очень тяжело! Чарли при виде меня стал приплясывать от удовольствия: «А, милейший, простите, что я вас так называю (в этой проклятой солдатской жизни приобретаешь мерзкие привычки), какая удача, что вы пришли! Я не знаю, как убить сегодняшний вечер! Умоляю вас, проведем его вместе. Можно остаться здесь, если вам угодно, можно поехать на лодке, если вам больше нравится, можно заняться музыкой, у меня нет никаких предпочтений». Я сказал ему, что я обедаю в Бальбеке; у него было сильное желание, чтобы я пригласил его, но я не захотел этого. «Но если вы так спешите, зачем же вы пришли?» — «Я принес вам записку от господина де Шарлюса». В миг испарилась вся его веселость, лицо его исказилось. «Как! Он преследует меня и здесь! Значит, я только его раб. Милый мой, будьте же так любезны. Я не распечатаю письма. Вы скажете ему, что не застали меня». — «Не лучше ли было бы распечатать его, мне сдается, что случилось что-то серьезное». — «Тысячу раз нет, вы не знаете выдумки, дьявольские хитрости этого старого плута. Это фокус, чтобы я приехал к нему. Ну и вот! Я не поеду, сегодня я хочу покоя». — «Но разве дуэль не состоится завтра?» — спросил я Мореля, который, как я предполагал, был также в курсе дела. «Дуэль? — произнес он с остолбенелым видом. — Я ни слова не знаю об этом. В конце концов мне наплевать, пусть этот отвратительный старикашка укокошит себя, если ему угодно. Однако вы заинтриговали меня, я все-таки вскрою письмо. Вы скажете ему, что оставили письмо наугад, на тот случай, если бы я вернулся». Пока Морель разговаривал со мной, я с изумлением рассматривал замечательные книги, подаренные ему г-ном де Шарлюсом, загромождавшие комнату. Когда скрипач отказался от тех книг, где стояло: «Я принадлежу барону» и т. д., — девиз, показавшийся ему оскорбительным для него, как некое выражение собственности, барон, с сентиментальной изобретательностью, в которой его несчастная любовь искала для себя удовлетворения, стал выбирать другие девизы, восходившие к предкам, заказывая их переплетчику в соответствии с перипетиями меланхолической дружбы. Иногда они были краткими и доверчивыми, как «Spes mea» или «Expectata non eludet». Иногда только смиренными, как: «Я буду ждать». Некоторые из них были любовными: «Mesmes plaisirs du mestre» или проповедовали целомудрие, как девиз, заимствованный у Симианы, испещренный лазурными башнями и лилиями, но с перевернутым смыслом: «Sustendant lilia turres». Наконец, попадались девизы, полные отчаяния, назначавшие свидание в небесах тому, кто отвергал его на земле: «Manet ultima coelo»; или же, считая незрелым виноград, до которого он не мог дотянуться, и притворяясь, что он и не стремился к тому, чего не мог получить, г-н де Шарлюс говорил в одном из них: «Non mortale quod opto». Но я не успел разглядеть их полностью.