Содом и Гоморра

Несмотря на ссору с Хозяйкой, Камбремеры поддерживали хорошие отношения с «верными» и охотно садились в наш вагон, когда ехали по железной дороге. Подъезжая к Дувилю, Альбертина в последний раз брала зеркальце, иногда находила нужным сменить перчатки или на секунду снять шляпку и, вынимая из волос подаренный мною черепаховый гребень, приглаживала коки, взбивала их, а если требовалось, повыше закалывала шиньон над завитыми прядями прически, шедшими правильными волнами к затылку. Усаживаясь в ожидавшие нас экипажи, мы уже больше не могли определить, где мы находились; улицы не были освещены; по более сильному шуму колес мы догадывались, что едем по деревне, думали, что подъезжаем, и оказывались в открытом поле, слышался отдаленный колокольный звон, мы забывали о наших смокингах и начинали дремать, как вдруг, в конце длительного пребывания во мраке, которое, вследствие инцидентов, характерных для любой поездки по железной дороге, и дальности расстояния, словно переносило нас далеко за полночь и почти к полпути нашего возвращения в Париж, между тем как экипаж скользил по мелкому гравию, указывая, что мы въезжаем в парк, перед нами, как бы вновь включая нас в светскую жизнь, внезапно вспыхивало яркое освещение салона, затем столовой, где мы невольно отступали назад, слыша, как бьет восемь часов, давно истекшие по нашему ощущению, в то время как перед мужчинами во фраках и дамами в вечерних туалетах сменялись бесчисленные кушанья и тонкие вина за обедом, залитым сверкающими огнями, подобно настоящему столичному обеду, единственным отличием которого была опоясывавшая его двойная лента из мрака и таинственности, сотканная ночными часами, лишенными своей первоначальной торжественности благодаря этим светским развлечениям и проведенными в поле и на море, в течение нашей поездки туда и нашего возвращения оттуда. Последнее и в самом деле заставляло нас покидать мгновенно улетучивающееся, лучезарное великолепие ярко освещенного салона, меняя его на экипажи, куда я обычно стремился попасть вместе с Альбертиной, не желая оставлять мою приятельницу наедине с другими гостями, зачастую же и по другой причине, заключавшейся в том, что вдвоем, в темноте экипажа, мы могли многое позволить себе, а толчки при спусках могли служить оправданием, в случае если б на нас неожиданно брызнул луч света, почему мы так тесно прижимались друг к другу. Когда г-н де Камбремер не был еще в ссоре с Вердюренами, он иногда спрашивал меня: «Не полагаете ли вы, что с этим туманом у вас опять начнется удушье? У моей сестры были ужасные приступы сегодня утром. Ах, и у вас тоже, — добавлял он с удовлетворением. — Я передам ей это сегодня вечером. Я знаю, что, когда вернусь домой, она тотчас же спросит, давно ли они были у вас». Ведь он заговаривал со мной о моих удушьях только с целью перейти затем к болезни сестры и заставлял меня описывать все особенности первых, с намерением отметить различия, существовавшие между обоими видами удушья. Однако, несмотря на эти различия, поскольку приступы удушья у его сестры пользовались большим авторитетом в его глазах, он не мог допустить, чтобы средства, «имевшие успех» в ее случае, не прописывались и мне, и сердился на мой отказ испробовать их, — ведь известно, что гораздо труднее самому подчиняться какому-нибудь режиму, нежели удержаться и не потребовать его от другого. «Однако что я говорю, ведь я профан, в то время как вы находитесь здесь перед ареопагом, у самого первоисточника. Что думает по этому поводу профессор Котар?» Впрочем, мне пришлось увидеться как-то и с его женой по поводу ее слов относительно дурного пошиба моей кузины, когда мне захотелось знать, что именно она подразумевала под этим. Сперва она отрицала свои слова, однако потом вынуждена была признаться, что имела в виду одну особу, которую встречала, как ей показалось, вместе с моей кузиной. Ее имени она не знала и наконец заявила, что если не ошибается, то это была жена одного банкира, которую звали не то Лина, не то Линета, Лизета, Лия или что-то в этом духе. Мне пришло в голову, что «жена банкира» было сказано для пущего затемнения. Я решил спросить у Альбертины, правда ли это. Но при этом предпочитал скорее внушить ей, что я в курсе дела, нежели расспрашивать ее. Ведь Альбертина вряд ли ответила бы мне или произнесла бы такое «нет», где «н» было бы слишком нерешительным, а «ет» чересчур громким. Альбертина никогда не упоминала о неблагоприятных для нее фактах, а ссылалась на совсем иные, находившие однако свое объяснение лишь в первых, поскольку истина — скорее всего улавливаемый нами незримый ток, непосредственно исходящий от того, о чем нам говорят, а не от того, что излагают перед нами. Таким образом, когда я стал уверять, что женщина, с которой она познакомилась в Виши, отличается дурным тоном, она поклялась мне, что эта женщина далеко не то, что я предполагаю, и никогда не внушала ей ничего дурного. В следующий раз, когда я упомянул, что меня интересовали такие особы, она добавила, что у дамы из Виши тоже была подруга, но Альбертина не знала ее, а эта дама «обещала их познакомить». Так, значит, Альбертина желала этого, если дама обещала или думала доставить ей удовольствие, предлагая это. Однако, если бы я попробовал высказать это, мне пришлось бы показать, что все разоблачения исходят от самой Альбертины, и этим я тотчас же приостановил бы их, ничего не узнал бы более, меня перестали бы бояться. Впрочем, ведь мы находились в Бальбеке, а дама из Виши и ее подруга жили в Ментоне; дальность расстояния, отсутствие опасности вскоре рассеяли мои подозрения. Зачастую, когда г-н де Камбремер окликал меня с вокзала, мне случалось только что воспользоваться ночным мраком с Альбертиной, затратив на это тем большие усилия, что она слегка отбивалась, опасаясь неполной темноты. «Знаете, я уверена, что Котар видел нас, а, впрочем, если не видел, то слышал, как мы шептались, это было как раз, когда мы говорили об особенностях ваших приступов удушья», — говорила мне Альбертина, приезжая на вокзал в Дувиль, где мы снова садились в поезд узкоколейной железной дороги для обратного пути. И это возвращение, как и поездка туда, с одной стороны, настраивая меня на поэтический лад, будило во мне желание путешествий, какой-то новой жизни, возможности окончательно откинуть проект брака с Альбертиной и даже покончить с нашими отношениями, а с другой стороны — облегчало для меня самый разрыв, благодаря внутреннему противоречию, скрывавшемуся в них. Ибо при возвращении, так же как и при поездке туда, на каждой станции наши знакомые подсаживались к нам или приветствовали нас с платформы; и непрерывное удовольствие, вызываемое общением с людьми, его успокаивающее и усыпляющее действие подавляло тайные утехи воображения. Значительно раньше станций померкли их названия (когда-то погружавшие меня в мечты, с того первого вечера, как я услышал их, еще в мой приезд с бабушкой) и утратили свое своеобразие с того вечера, как Бришо, по просьбе Альбертины, с возможной полнотой пояснил нам их этимологию. Я находил очаровательным окончание на «флёр» (цветок), встречающееся во многих названиях, как «Фикфлёр», «Онфлёр», «Флёр», «Барфлёр», «Арфлёр» и т. д., и забавным слово «бёф» (бык) на конце «Брикбёф». Но цветок исчез, а с ним и бык, когда Бришо (и он сообщил мне это в первый же день в поезде) пояснил нам, что «флёр» означает порт (как и «фьорд»), а «бёф», нормандское «budh», означает хижину. Он приводил многочисленные примеры, и то, что раньше казалось мне своеобразным, теперь обобщалось, Брикбёф присоединялся к Эльбёфу, и даже название, на первый взгляд такое же индивидуальное, как самое место, как «Пендепи», в котором с незапамятных времен сливались причудливые элементы, никак не поддающиеся рассудку, в одно отвратительное слово, вкусное и жесткое, как один из сортов нормандского сыра, повергло меня в смущение, едва я обнаружил в нем галльское «пен», обозначающее гору, встречающееся и в «Пенмарке» и в «Апеннинах». Зная, что на каждой остановке нам предстоит обмениваться рукопожатиями с друзьями или принимать их визиты, я говорил Альбертине: «Поторопитесь-ка спросить у Бришо об интересующих вас названиях. Вы упоминали мне Маркувиль Горделивый». — «Да, мне очень понравилась эта горделивость, это гордое селение», — говорила Альбертина. — «Вы нашли бы его, — отвечал Бришо, — еще более гордым, если бы вместо французского или нижнелатинского корня, числящегося по картуларию епископа из Байи «Marcouvilla superba», вы взяли более древнюю форму, приближающуюся к нормандской, Merculphinvilla superba, то есть селение, поместье Меркульфа. Почти во всех названиях, оканчивающихся на «виль», мог бы встать перед вами призрак жестоких завоевателей норманнов на этом побережье. В Арамбувиле перед нами у дверцы вагона стоял только наш милейший доктор, вполне очевидно не имеющий ничего общего с норманнским вождем. Но, закрыв глаза, вы могли бы увидеть знаменитого Эримунда (Herimundivilla). И хотя я не знаю, почему ездят по этим дорогам, пролегающим между Луаньи и Бальбек-пляжем, а не по тем, чрезвычайно живописным, ведущим от Луаньи к старому Бальбеку, — быть может, все-таки госпожа Вердюрен катала вас в своем экипаже в этом направлении. Тогда вы должны были видеть Энкарвиль или селения Вискар и Турвиль, а совсем близко от дома госпожи Вердюрен — селение Турольд. Впрочем, здесь были не только норманны. Кажется, и германцы доходили до этих мест (Оменанкур, Alemanicurtes), — но умолчим об этом перед молодым офицером, которого я вижу здесь; он окажется способным перестать ездить к своим кузенам. Были также и саксонцы, о чем свидетельствует источник Сисон (один из любимых пунктов в прогулках госпожи Вердюрен, что вполне справедливо), так же как в Англии Миддльсекс, Эссекс. Непостижимая вещь, но кажется, что готы, гёзы, как называли их, приходили сюда, и даже мавры, ибо Мортань происходит от Мавритания. След остался в Гурвиле (Gothorunvilla). Впрочем, существуют еще кое-какие указания на латинян — Ланьи (Latiniacum)». — «A я хотел бы знать объяснение названия Торпе-ом, — сказал г-н де Шарлюс. — Я понимаю слово «ом» (мужчина), — добавил он, между тем как скульптор и Котар значительно переглянулись, — но Тори?» — «Ом» (мужчина) вовсе не обозначает того, что вы должны естественно предполагать, барон, — ответил Бришо, лукаво взглянув на скульптора и Котара. — «Ом» здесь не имеет ничего общего с тем полом, к которому я не могу отнести свою мать. «Ом» — это Ольм, что значит — островок и т. д. Зато Торп, то есть селение, встретится в сотне слов, которым я уже порядком наскучил нашему юному другу. Таким образом, имя норманнского вождя не входит в название Торпе-ом, состоящее из слов нормандского языка. Видите, как германизирована вся эта область». — «Мне кажется, что он преувеличивает, — заявил г-н де Шарлюс. — Вчера я был в Оржвиле…» — «На этот раз я должен вернуть вам мужчину, которого я отнял у вас в Торпе-ом, барон. Будь сказано без всякого педантизма, хартия Роберта Первого дает нам вместо Оржвиля — Otgervilla, то есть поместье Отгера. Все это имена прежних феодальных властителей. Октевиль ла Венель — вместо л'Авенель. Род Авенелей был известен во времена Средневековья. Бургноль, куда возила нас однажды госпожа Вердюрен, писали — Бург-де-Моль, потому что это селение принадлежало в одиннадцатом веке Бодуэну де Моль, также как ла Шез-Бодуэн, но вот мы уже и в Донсьере». — «Боже мой, неужели все эти лейтенанты начнут ломиться сюда, — сказал г-н де Шарлюс с деланым испугом. — Я это говорю для вас, меня это нисколько не пугает, ведь я выхожу». — «Вы слышите, доктор, — сказал Бришо, — барон опасается, что офицеры растопчут его. А тем не менее, столпившись здесь, они вполне на своем месте, ибо Донсьер — это в буквальном смысле слова Сен-Сир, Dominus Cyriacus. Существует немало названий городов, где Sanctus и Sancta заменяются словами dominus и domina. Впрочем, этот тихий и военный город порой принимает обманчивую внешность Сен-Сира, Версаля и даже Фонтенебло».