Содом и Гоморра

Я не преувеличиваю, когда говорю — более прекрасная дружба, чем дружба Блока ко мне. Он отличался всеми теми недостатками, к которым я испытывал наибольшее отвращение. А любовь к Альбертине случайно сделала их вовсе нестерпимыми. Так, именно в ту минуту, когда я разговаривал с ним, наблюдая взором за Робером, Блок сообщил, что он недавно был на завтраке у г-жи Бонтан и там говорили обо мне в самых лестных выражениях до «полного ущерба Гелиоса». Прекрасно, — подумал я, — госпожа Бонтан считает Блока гением, и его восторженные выступления, посвященные мне, имеют гораздо больше значения, чем все, что говорят остальные, ибо это дойдет до Альбертины. Следует со дня на день ожидать, что ей станет это известным, я удивляюсь, как до сих пор тетка еще не твердит ей, какой я «исключительный человек». — «Да, — добавил Блок, — все восхваляли тебя. Только я продолжал хранить такое глубокое молчание, будто вместо завтрака, предложенного нам и, впрочем, весьма посредственного, я наглотался мака, столь любимого благословенным братом Танатоса и Леты, божественным Гипносом, сковывающим сладкими узами наши члены и наш язык. Это не потому, что я восхищаюсь тобой менее этой своры жадных собак, в числе которых я был приглашен. Но я восторгаюсь тобой, ибо я постиг тебя, а они восхищаются тобой, не постигая тебя. Вполне точно выражаясь, я слишком восторгаюсь тобой, чтобы говорить об этом публично, для меня было бы профанацией восхвалять во всеуслышание то, что я ношу в самой глубине души. И меня напрасно расспрашивали о тебе, священная Стыдливость, дочь Крониона, сделала меня безмолвным». У меня хватило такта не обнаружить своего неудовольствия, но эта Стыдливость показалась мне родственной — гораздо более, чем Крониону, — тому стыду, что препятствует критику, преклоняющемуся перед вами, говорить о вас, иначе тайный храм, где царите вы, заполнит толпа невежественных читателей и журналистов; — стыду государственного деятеля, не жалующего вас орденом, дабы вас не смешивали с недостойными вас людьми; — стыду академика, не подающего голос за вас, желая избавить вас от унижения числиться коллегой абсолютно бездарного икса, и, наконец, более почтенному, но и более преступному в то же время стыду сыновей, умоляющих нас не писать об их усопшем отце, вполне достойном этого, стремясь обеспечить ему полное забвение и покой, уничтожить память и славу вокруг бедного покойника, который между тем предпочел бы, чтобы его имя произносили вслух те люди, которые с благоговением возлагают венки на его могилу.

Если Блок огорчил меня непониманием причины, помешавшей мне выйти засвидетельствовать почтение его отцу, и привел меня в негодование, сознавшись, как он подорвал ко мне уважение у г-жи Бонтан (я понял теперь, почему Альбертина никогда не упоминала об этом завтраке передо мной и умолкала, как только я касался привязанности Блока ко мне), то на г-на де Шарлюса молодой еврей произвел впечатление, едва ли похожее на раздражение.

Блок несомненно думал теперь, что я стараюсь вставлять ему палки в колеса и помешать его сближению с великосветскими кругами, не будучи в состоянии хотя бы на секунду оторваться от них и завидуя авансам, оказываемым Блоку в этом обществе, как например г-ном де Шарлюсом; со своей стороны барон сожалел, что ему удалось так мало пробыть в обществе моего приятеля. По своему обыкновению, он не преминул скрыть это. Он начал задавать мне, будто случайно, кое-какие вопросы, касающиеся Блока, но таким небрежным тоном, с таким напускным интересом, что, казалось, он и не ждал ответа. Он говорил с крайне равнодушным видом, речитативом, выражавшим даже не безразличие, а настоящую рассеянность, словно из простой вежливости ко мне. «Он производит впечатление очень умного человека, он упомянул, что пишет, есть ли у него талант?» Я сказал г-ну де Шарлюсу, что с его стороны было весьма любезным выразить надежду встречаться с ним. Ни одним мускулом лица не показал барон, что расслышал мою фразу, и я начал под конец сомневаться, повторив ее четыре раза и не получив никакого ответа, — не стал ли я жертвой слухового обмана, предполагая, что она была сказана г-ном де Шарлюсом.