Содом и Гоморра

Правда, еще раньше я слыхал, как один весьма злоязычный светский человек говорил, что принцесса очень изменилась, что она влюблена в г-на де Шарлюса, но такое злословие показалось мне возмутительным вздором. Я и раньше с удивлением замечал, что, когда, рассказывая что-нибудь о себе, упоминаю г-на де Шарлюса, внимание принцессы сразу обостряется, словно у больного, когда он, с понятной рассеянностью и равнодушием слушая то, что мы говорим о себе, вдруг улавливает название той самой болезни, от которой страдает, и это его радует, и в нем просыпается интерес. Если я произносил: «Г-н де Шарлюс как раз мне рассказывал…», принцесса собирала свое внимание в тугой узел. А однажды, когда я сказал при ней, что г-н де Шарлюс сильно увлекся одной дамой, в глазах у принцессы мгновенно промелькнула особая черточка, словно по зрачкам пробежала трещинка: так бывает, когда наши речи невольно расшевелили в собеседнике какую-то тайную мысль, которая не воплотится в слова, но поднимется из взбаламученных нами глубин на поверхность взгляда, на миг преобразившегося. Однако я понятия не имел, что́ в моих словах так взволновало принцессу.

Впрочем, очень скоро она начала говорить со мной о г-не де Шарлюсе почти без обиняков. Она упоминала слухи о бароне, которые изредка распускали в обществе – но только как нелепые и гадкие измышления. С другой стороны, она говорила: «Мне кажется, что женщина, которая полюбит столь бесконечно достойного человека, как Паламед, должна быть способна на такие возвышенные взгляды и на такую преданность, чтобы понимать и принимать его всецело, таким, каков он есть, чтобы уважать его свободу, его фантазии и только стараться устранять помехи на его пути и утолять его печали». Эти речи принцессы Германтской, при всей их расплывчатости, приоткрывали мне то, что ей хотелось представить прекраснее, чем оно было в действительности; барон тоже иногда проговаривался подобным образом. Я сам слышал, как он говорил людям, до того сомневавшимся, в самом ли деле сплетни о нем – клевета: «У меня в жизни было немало взлетов и падений, я знавал самых разных людей, от воров до королей, причем воры были мне слегка симпатичнее, я стремился к красоте во всех ее формах…» и так далее, и ему самому эти разглагольствования казались хитрыми, он воображал, будто опровергает слухи, о которых его собеседник на самом деле понятия не имел, и не то для собственного удовольствия, не то из педантизма, не то из стремления к правдоподобию норовил вложить в свои речи частицу правды, которая ему самому, в отличие от всех окружающих, казалась минимальной, но у одних слушателей от этих разговоров рассеивались последние сомнения, а у других, ранее ни о чем таком не думавших, возникали первые подозрения. Ведь когда в голове виновного таится сознание собственной вины – это самый опасный вид укрывательства. Он постоянно помнит, что виноват, и это мешает ему понять, что окружающим это и в голову не приходит, что они легко и просто поверят в его ложь; он не представляет себе, в какой пропорции к словам, которые ему самому кажутся невинными, следует подмешивать правду, чтобы слушатели не услышали в них признания. Впрочем, так или иначе, ему нет никакого смысла скрывать свой грех, потому что в высшем обществе любой порок встретит дружелюбное сочувствие и потворство: однажды целый замок был перестроен только для того, чтобы две сестры могли спать вместе, как только выяснилось, что одна из них любит другую не только сестринской любовью. Но любовь принцессы открылась мне внезапно благодаря одному особому случаю, о котором не стану здесь распространяться, потому что он принадлежит совсем другой истории, той, в которой г-н де Шарлюс не предотвратил смерти одной королевы, чтобы не опоздать к парикмахеру, который должен был завить ему волосы щипцами ради некоего кондуктора омнибуса, перед которым он невероятно робел. Однако, чтобы покончить с любовью принцессы, расскажем, какой пустяк раскрыл мне глаза. В тот день я был в карете наедине с ней. Проезжая мимо почты, она велела остановиться. Лакея она с собой не взяла. Она наполовину вытащила из муфты письмо и сделала такое движение, будто хочет выйти из кареты и опустить его в ящик. Я хотел ее удержать, она слегка оттолкнула меня – мы оба уже понимали, что ее первое движение изобличало ее в смущении, а мое свидетельствовало о бестактности: она явно пыталась сохранить свой секрет, я норовил его раскрыть. Она спохватилась первая. Сильно покраснев, она протянула мне письмо, я не посмел уклониться, но когда опускал его в ящик, невольно увидел, что оно адресовано г-ну де Шарлюсу.