Содом и Гоморра

Совсем недолго, пока Альбертина была со мной, я переставал слышать эти слова. Целуя ее, как целовал маму в Комбре, чтобы унять свою тоску, я почти верил в невинность Альбертины и уж во всяком случае не думал постоянно о ее пороке, который мне открылся. Но теперь, когда я остался один, слова звучали вновь, как те звуки у нас в ушах, которые мы слышим, как только умолкает собеседник. Ее порок теперь не вызывал у меня сомнений. Начинавшийся рассвет, изменяя все вокруг меня, заставил меня снова и еще беспощаднее осознать мое страдание, словно на миг оно предстало мне с другой стороны. Никогда еще я не видел, чтобы занималось такое прекрасное, такое мучительное утро. Я подумал обо всех равнодушных пейзажах, которым вот-вот предстояло вспыхнуть светом, и о том, что еще вчера мне захотелось бы их рассмотреть, – и не сумел сдержать рыдание, как вдруг в небе само собой произошло какое-то движение, словно готовилось возношение Святых Даров, и это представилось мне символом кровавой жертвы, которую мне теперь придется приносить каждое утро до конца жизни, возобновляя это торжественное служение с каждой зарей, жертвуя любой радостью, и ежедневной тоской, и кровью моей раны, но тут солнце, подобное золотому яйцу, окруженному зубцами пламени, как будто нарисованными на картинке, словно потеряв равновесие оттого, что его содержимое загустело и стало плотнее, внезапно рывком разодрало завесу, за которой оно угадывалось уже несколько мгновений, трепещущее и готовое выйти на сцену и взмыть вверх, и потоки света рассеяли его таинственный застывший пурпур. Я услышал свой собственный плач. Но в этот миг совершенно неожиданно отворилась дверь, и сердце мое забилось; мне показалось, что передо мной стоит бабушка, словно один из призраков, которые являлись мне и раньше, но только во сне. Значит, это был только сон? Увы, я не спал. «Тебе кажется, что я похожа на твою бедную бабушку», – ласково сказала мама (это была она), словно желая меня успокоить и соглашаясь, что они похожи, – и улыбнулась своей прекрасной, гордой и вместе с тем скромной улыбкой, в которой никогда не было ни тени кокетства. Ее волосы растрепались, седые прядки выбивались из прически, извиваясь вокруг беспокойных глаз, щеки поблекли, даже халат на ней был бабушкин, и все это на мгновение помешало мне ее узнать, и я засомневался, может быть, я сплю или бабушка воскресла. Мама уже давно была больше похожа на бабушку, чем на молодую смешливую маму из моего детства. Но я об этом больше не думал. Так бывает, когда мы долго читали, ничего не замечая, и не обращали внимания, что прошло время, но вдруг увидели, что солнце, как накануне в этот же час, пробуждает вокруг себя те гармонии, те соответствия, которые предшествуют закату. Мама указала мне на мою ошибку улыбаясь, сходство с бабушкой ее радовало. «Я пришла, – сказала она, – потому что во сне мне почудился чей-то плач. Это меня разбудило. Но почему ты еще не лег? И глаза у тебя полны слез. Что случилось?» Я обхватил ее голову руками: «Мама, боюсь, ты сочтешь меня очень непостоянным. Но сперва вот что: вчера я говорил с тобой об Альбертине не слишком любезно, я был несправедлив». – «Да не все ли равно?» – возразила мама; заметив, что солнце уже встает, она печально улыбнулась, вспомнив, как ее мать жалела, что я никогда не застаю это зрелище, и, не желая, чтобы я его упустил, указала мне на окно. Но позади бальбекского пляжа, и моря, и рассвета, который показала мне мама, я в отчаянии, которое от нее не укрылось, видел комнату в Монжувене, где место подруги мадмуазель Вентейль заняла розовая Альбертина, свернувшаяся клубком, как большая кошка с лукавым носиком, и говорившая с чувственным смехом: «Если нас увидят, тем лучше! Что? Плюнуть не посмею? На этого болвана?» Эту сцену я видел позади пейзажа, простиравшегося за окном, он был на ее фоне чем-то вроде тусклой пелены, похожей на отблеск на волнах. Вид за окном казался почти ненастоящим, словно нарисованный пейзаж. Перед нами, на выступе парвильской скалы, рощица, в которой мы когда-то играли в веревочку, клонила до самого моря живопись своей листвы, покрытую лаком, еще сохранявшим свою золотистость, как это часто бывало в конце дня, когда мы с Альбертиной ходили туда вздремнуть, а потом вставали и смотрели, как садится солнце. В путанице ночного тумана, который розовыми и голубыми лохмами еще летал над водой, полной осколков рассветного перламутра, проплывали корабли, улыбаясь косым лучам, по-вечернему красившим в желтый цвет их паруса и верхушки бушпритов; это была воображаемая сцена, дрожащая от холода и пустынная[386], воистину намек на закат, но намек этот не держался, как вечером, на череде дневных часов, которые обычно предшествовали закату, а оставался хрупкой вставкой, еще более зыбкой, чем ужасная монжувенская картина, которую ей не удавалось ни заслонить, ни затянуть, ни скрыть, – оставался бесполезным и поэтичным образом воспоминанья и сновиденья. «Полно тебе, – сказала мама, – ты не сказал о ней ничего плохого, ты сказал, что она тебе слегка надоедает, что ты отказался от мысли на ней жениться и доволен своим решением. Тут не о чем плакать. Подумай, что мама сегодня уезжает и ей будет очень грустно оставить своего мальчика в таком состоянии. Тем более, малыш, что мне даже некогда тебя утешить. Вещи-то я уже сложила, но и без того в день отъезда дел невпроворот». – «Дело не в этом». И тогда, прикинув будущее, взвесив свою силу воли, понимая, что такая длительная и пылкая симпатия Альбертины к подруге мадмуазель Вентейль не может оказаться невинной, что Альбертина – одна из посвященных и даже по ее движениям видно, что она с рождения склонна к этому пороку (недаром же я так много раз мучился предчувствиями; должно быть, она никогда не переставала предаваться этой страсти, а может быть, сию минуту ей предается, улучив момент, когда меня нет рядом), я сказал маме, сознавая, какое горе ей приношу, хоть она и не подаст виду, и только в лице ее отразится озабоченность и серьезность, как всегда бывало, когда ей предстояло сделать выбор, – огорчить меня или навредить моему здоровью; такой я ее впервые видел в Комбре, когда она уступила и согласилась переночевать рядом со мной, а еще это было необыкновенно похоже на бабушкино выражение лица, когда она разрешила мне выпить коньяку; и я сказал маме: «Понимаю, как я тебя огорчу. Во-первых, вместо того чтобы остаться здесь, я уеду одновременно с тобой. Но это еще ничего. Здесь я себя чувствую неважно, мне хочется домой. Но прошу тебя, не расстраивайся, не нужно. Я сам обманулся и тебя вчера обманул, но не нарочно; я всю ночь размышлял. Мне необходимо… и давай с этим примиримся, потому что теперь я все ясно понимаю, я уже не передумаю, иначе я просто не могу… мне необходимо жениться на Альбертине».