Содом и Гоморра

Пару раз мне на мгновение представлялось, что мир, где располагалась эта комната с книжными шкафами и где Альбертина значила не бог весть как много, был, возможно, миром умственным, существовавшим только у меня в голове, а горе мое было сродни тому, которое испытываешь, читая роман, и только сумасшедший стал бы испытывать из-за него долгое и постоянное страдание, да еще и переносить его в собственную жизнь; довольно, быть может, легкого усилия воли, чтобы достичь реального мира, войти в него, прорваться сквозь боль, как сквозь бумажный обруч, и не больше заботиться о том, что сделала Альбертина, чем о поступках воображаемой героини романа, который мы уже прочли. Впрочем, любовницы, которых я больше всего любил, никогда не совпадали с моей любовью к ним. Любовь была настоящая, ведь я жертвовал всем, лишь бы встречаться с ними, лишь бы они принадлежали мне одному, и рыдал, если как-нибудь вечером мне приходилось их ждать. И все же они скорее обладали способностью пробуждать эту любовь, доводить ее до пароксизма, но не являли мне ее образа. Видя их и слыша, я не находил в них ничего, что было бы похоже на мою любовь и могло ее объяснить. А между тем я радовался, только пока их видел, тревожился, только пока их ожидал. Казалось, природой им было добавлено дополнительное свойство, не имеющее с ними ничего общего, и это свойство, сродни электричеству, обладало способностью возбуждать во мне любовь, то есть руководить всеми моими поступками и причинять мне все мои страдания. Но красота, или ум, или доброта самих женщин не имели к этому никакого отношения. Любовь двигала мной, как электрический ток, я ею жил, я ее ощущал, но никогда мне не удавалось ее увидеть или осознать. Я даже склоняюсь к мысли, что в любви (помимо физического удовольствия, которое от нее неотделимо, но не на нем она держится) мы всякий раз, словно к безвестным божествам, обращаемся не к женщине во плоти, а к каким-то незримым силам, которыми она дополнительно наделена. Нам необходима благосклонность этих незримых сил, и мы ищем сближения с ними, не черпая в них истинного удовольствия. Женщина на свидании сводит нас с этими богинями, вот и все. Мы, словно жертвоприношения, обещали ей драгоценности, путешествия, произносили заклинания, означающие, что мы ей поклоняемся, и другие заклинания, означающие, что мы к ней равнодушны. Мы пустили в ход все наше могущество, чтобы добиться нового свидания, причем такого, которое нам назначат без досады. Неужели мы бы приложили столько стараний ради этой женщины, если бы к ней не добавлялись оккультные силы, – ведь когда она ушла, мы не помнили, как она была одета, и спохватились, что даже на нее не посмотрели?

Зрение обманчиво, поэтому человеческое тело, даже такое любимое, как тело Альбертины, на отдалении в несколько метров или сантиметров уже кажется нам далеким. И душа, живущая в этом теле, тоже. Но если что-нибудь резко переменит место этой души по отношению к нам, покажет нам, что она любит не нас, а других, тогда по биению нашего разбитого вдребезги сердца мы чувствуем, что обожаемое создание было не в нескольких шагах от нас, а у нас внутри. У нас внутри, более или менее близко к поверхности. Но слова: «Эта подруга – мадмуазель Вентейль» – это был тот сезам, который я был неспособен найти самостоятельно; он впустил Альбертину в глубину моего истерзанного сердца. Дверь за ней замкнулась, и даже если бы я искал сто лет, я бы не узнал, как ее отомкнуть.