Софья Алексеевна

Небылица в лицах, небывальщинка,
Небывальщинка да неслыхальщинка:
        Ишша сын на матери снопы возил,
       Всё снопы возил, да всё коноплены. Ой!
Небылица в лицах, небывальщинка,
Небывальщинка да неслыхальщинка:
       На горе корова белку лаяла,
       Ноги росширят да глаза выпучит. Ай!
Небылица в лицах, небывальщинка,
Небывальщинка да неслыхальщинка:
       Ишшо овца в гнезде яйцо садит,
       Ишшо курица под отсеком траву секёт. Ну!
Небылица в лицах, небывальщинка,
Небывальщинка да неслыхальщинка:
       По поднебесью да сер медведь летит,
       Он ушками, лапками помахивает,
       Он длинным хвостом тут поправливает. Ах!
Небывальщинка в лицах, небывальщинка,
Небывальщинка да неслыхальщинка:
       По синю морю да жернова плывут. Ох!
Небылица в лицах, небывальщинка,
Небывальщинка да неслыхальщинка:
       Как гулял Гуляйко сорок лет за печью,
       Ишшо выгулял Гуляйко ко печному столбу;
       Как увидал Гуляйко в лоханке во аду:
       «А не то, братцы, синё море?».
       Как увидал Гуляйко, из чашки ложкой шти хлебают:
       «А не то, де, братцы,
       Корабли бежат, да всё гребцы гребут?».

— Утешно. Однако слова подобраны не больно складно, да и простые они. Вирши бы лучше на месте были. Значит, в Кожеезерской обители Андрей теперь. В Онежском уезде. Обитель не древняя — при государе Иване Васильевиче основана, а уж устраивал-то ее Никон. Года четыре там игуменом был.

— Тут уж, государь, ничего не скажешь. Умел былой патриарх хозяйствовать, умел и денежки собирать. Немало ему покойный государь, поди, жертвовал. Да всего преосвященный сам доходил.

— И обитель Кожеезерскую в строжайшем православии установил. Во времена Соловецкого сидения никак тамошних бунтовщиков-раскольников поддерживать не стала. Да тут еще царевна тетенька Татьяна Михайловна за Никона приходила просить.

— И что ты, великий государь, решил? Поди, на просьбы царевнины склонился?

— Склонился, говоришь? Нет, Иван Максимович, Никона надобно из Ферапонтова в Кирилло-Белозерский монастырь перевесть. Больно долго его здесь на Москве помнят да поминают. Чем дальше от столицы будет, тем лучше.

21 июня (1676), на день памяти преподобных Онуфрия молчаливого и Онисима затворника, Печерских, в Ближних пещерах, патриарх благословил боярина и дворецкого и оружейничего Богдана Матвеевича Хитрово, что ему оказана государем честь — дворчество, и боярина Ивана Богдановича Хитрово, что ему оказана государем честь — боярство, окольничего Александра Савостьяновича Хитрово, что пожалована ему честь — окольничество, и Ивана Савостьяновича Хитрово, как ему оказана честь — окольничество.

— Слыхала ли, царевна-сестрица, как братец-то наш, государь Федор Алексеевич, тетеньке Татьяне Михайловне в просьбе ее отказал. Не знаю, как ты, Марфа Алексеевна, а я как услыхала, не поверила! Мало того. За Никона она, известно, просила, так братец его и вовсе на Белое озеро приказал сослать. Откуда только у мальца прыть берется. Ведь всю жизнь тише воды, ниже травы был, и на тебе!

— Что ж, Софьюшка, немудрено: власть, она каждому в голову ударяет. Чем человек моложе, тем сильнее. Откуда нам знать, какой нрав у братца государя объявится, когда повзрослеет. Батюшку тоже тишайшим называли, а тихость-то его по-разному оборачивалась. Вот тут нам о себе подумать и надо.

— О чем думаешь, царевна-сестрица? Нешто не видишь, теперь к Федору Алексеевичу лучше и не подступаться.

— Напрасно ты так, Софьюшка. Что ему тетенька-царевна. Много ли раз он с ней за жизнь свою встречался, а коли и встречался, говорить не доводилось. Ни она на него, ни он на нее внимания не обращали.

— Так что из того?