Софья Алексеевна

— С вестью печальною, Софьюшка. Епифаний Славинецкий преставился. Дела своего до конца не довел. Жаль его, куда как жаль. Отец Симеон толковал, иного такого дидаскала уж нынче нету. Моисеево Пятикнижие [93]перевел, «Ирмолог» [94]года не прошло как закончил, Литургию [95]Иоанна Златоустого. [96]Лексиконы составил: греко-славяно-латинский да филологический, с толкованием слов из Священного Писания. Да ведь есть они оба у тебя никак?

— Есть. Без них нынче не обойтись. Только орации говорить он куда лучше писаний своих умел — заслушаешься. Да и собой пригож. Статный. Рослый. Чело высокое…

— Не зря его из Киева в Москву для риторического учения вызвали. Да Украйну-то он, поди, свою совсем позабыл. Сколько себя помню, он все здесь был. Старик уже.

— О ком это вы, государыни-царевны?

— Опять ты, Фекла. Не успею к Марфе Алексеевне войтить, ан уж бежишь со всех ног. Чисто соглядатай какой.

— Не серчай, не серчай, государыня-царевна Софья Алексеевна. Новостей у меня много, вот и бегу царевнам моим донести, пока верховые боярыни-то разошлись. Новости мои не для чужих ушей. Пересказать и то страх берет.

— Уж ты со своими страхами! Софьюшка права, никак нам отай потолковать не даешь.

— Да ты послушай, послушай, Марфа Алексеевна, скончалась боярыня-то Морозова, нету больше нашей Федосьи Прокопьевны, доконали болезную, доконали мученицу.

— Откуда знаешь?

— Вру, что ли, Софья Алексеевна? Стрелец с вестью приехал. Доклад привез, а потом от себя порассказал. Самому на часах доводилось над ямой-то стоять.

— Какой ямой? В тюрьме же Федосья Прокопьевна была.

— Кому тюрьма, а попросту яма колодезная: ни входу, ни выходу, ни крыши над головой. Они-то там попервоначалу вдвоем с сестрицей сидели. Федосья Прокопьевна все собой княгиню прикрывала, вроде грела. А как сестрицы-то не стало, все молилася громко так, ясно. Каждое словечко, стрелец сказывал, слышно было. Да вот к концу октября ослабла. Морозы, сами знаете, лютые. Снег в яму валит, а из ямы пар, как дымок какой, вьется. С каждым днем все тоньше. Тут Федосья Прокопьевна и начала стрельцов окликать. За ради Бога кусочек хлебца аль сухарик какой просила кинуть. У стрельцов один ответ: не приказано. Известно, коль на голодную смерть приговорили, какие там подачки. Про огурчик поминала, про яблочко. Стрельцы на все нет, да и только. В одном не отказали — рубаху ради смертного часу постирать. На морозе посушили да боярыне и кинули. Благодарила очень, уж о сухарике не толковала. Видно, с жизнью простилася. Быстро окоченела. Петлей веревочной ее потом вытаскивали. Так и на скудельницу стащили. Дровни брать дьяки не разрешили, волоком пришлось. Упокой, Господи, душу рабы твоей Федосьи, приими ее во Царствие Твое Небесное.

— Да ты что, Фекла, белены объелась? Какое для супротивницы царской Царствие Небесное? Гореть ей до Страшного Суда в геенне огненной!

— Не прогневайся, государыня-царевна Софья Алексеевна, а только наши расчеты да вины Господь во царствии своем иначе пересудит. Отмаялся человек на земле, доброты да милосердия своего ему не пожалеет. Правда-то, она у Господа нашего и у людей разная. Где нам, грешным, Господнее произволение уразуметь.

— Государыня-царевна, Марфа Алексеевна, хоть ты негодницу уйми. Ишь до чего разошлась — в царской правоте сомневаться стала! Где ж такое слыхано! Вот и прав государь-батюшка, каленым железом неслухов выжигать надо; иначе недолго стоять русской земле.

27 ноября (1675), на день празднования Божьей Матери, в память Ее Знамения, бывшего в Новгороде Великом, приходили к патриарху на благословение казаки Запорожские, атаман с товарищи.

— Намереваешься ли, великий государь, школу Греко-латинскую посетить? Голландцы, что там побывали, не знали, что и сказать — нахвалиться не могли. И порядок-то в ней, и дети-то одних бояр учение принимают, и благонравию обучаются — до шестнадцати лет у иноков под надзором остаются, по-латински, как на языке родном, диспуты ведут, орации произносят. А более всего господин Кленк похвалял, что от дурных примеров вдали растут. Вот только засомневался насчет духовных отцов ссыльных, мол, не след им среди молодых быть.

— Кто ж это взболтнул ему, владыко?

— Не дознался еще. Сам в безмерном удивлении пребываю от его осведомленности.

— Не твои ли иноки за чашей доброго вина? Поди, угощал их?

— Как не угощать. Столы большие ставили, как ты, великий государь, захотел.

— А с чего разговор о ссыльных пошел?