Софья Ковалевская

— Да, мой ученик действительно интригует! — подтвердил Вейерштрасс. — Геттингенская обсерватория намеревалась пригласить на пост директора вашего Гюльдена. А Шварц добивался этого места для своего друга Шеринга, хотя берлинские астрономы утверждают, что избрание Шеринга равносильно исключению обсерватории из списка астрономических учреждений.

— А я очень довольна, что в Германии не решен вопрос об условиях приглашения Гюльдена, — сказала Ковалевская. — Вероятно, Швеция сможет сохранить его. Знаете, в настоящее время, я думаю, есть немного астрономов, которые стоили бы его!

Вейерштрасс насмешливо прищурился:

— Я вижу, ты всерьез занята делами Стокгольмского университета? Это хорошо. Ты проявляешь благородство характера и чувство благодарности. Значит ли это, что ты полюбила Швецию и нашла в ней вторую родину?

— Полюбила ли я Швецию? Нашла ли вторую родину? — задумчиво повторила Софья Васильевна слова учителя. — Да, я очень, очень признательна этой стране за широкое отношение к нам, женщинам. Но, да простят мне боги мою дерзость, — засмеялась она, — я, кажется, начинаю понемногу затягиваться там нежной, бархатистой, зеленой тиной «благопристойности»!.. Вам известно что-нибудь более мертвящее, чем устоявшееся, властное и непререкаемое так называемое общественное мнение? — спросила она Вейерштрасса, и глаза ее потемнели.

— Гм… — неопределенно отозвался профессор.

— Вы мужчина и можете позволить себе не особенно им интересоваться, — продолжала Ковалевская. — Но как быть женщине? Да еще одинокой? К тому же ученой, что само по себе есть уж нечто выходящее за пределы освященного традициями положения? В Москве перед отъездом в Берлин я получила письмо от жены астронома — Терезы Гюльден. Гюльдены долго жили в России, они ко мне хорошо относятся, мы очень дружны. Но даже Тереза советует мне взять Фуфу в Стокгольм, иначе меня будут осуждать за равнодушие к дочери.

— Но это же вздор! — негодующе воскликнул Вейерштрасс. — Разве можно сравнивать жизнь девочки в России, у добрейшей фрейлейн Юлии, с неустроенной жизнью в незнакомой стране, где ты так занята?

— Вот я и написала Терезе, что готова подчиняться суждению трибунала стокгольмских дам во всем, что касается житейских мелочей. Но в серьезных вопросах, особенно когда идет речь о благополучии ребенка, было бы непростительной слабостью, если бы я подчинялась чужому влиянию из желания предстать хорошей матерью в глазах стокгольмского курятника…

Горячую, подозрительно горячую речь Сони Вейерштрасс слушал, опустив голову на руку. Очень горько будет узнать, что Соня несчастна в благополучной Швеции!

А она, не желая тревожить учителя, призналась только одному из берлинских приятелей, как тяжело ей возвращаться в Стокгольм:

— Скажу вам откровенно, что у меня сейчас примерно такое чувство, как у ребенка, который должен из дому вернуться в школу. Я, конечно, невыразимо счастлива, что мне предстоит такая прекрасная деятельность в Стокгольме. Там имеются люди, которые ко мне очень хорошо относятся и оказали мне за короткое время моего пребывания там много любезностей. Но тем не менее я чувствую себя там совсем чужой. Становится очень грустно, как подумаешь, что придется в течение большого промежутка времени оставаться вдали от людей, которыми я дорожу. Собственно говоря, мне больше чем кому-либо следовало бы привыкнуть к одиночеству, и тем не менее мне это не удается. Чем меньше у меня на свете остается друзей, тем труднее мне расставаться с ними… Впрочем, — торопливо добавила она, — мой сплин — это неизбежная реакция. Я была вынуждена слишком много работать…

ЛАВРЫ И ТЕРНИИ

Репутация русской ученой упрочилась. Когда безнадежно заболел профессор механики Хольмгрен, барон Угглас сообщил, что правление университета просит Ковалевскую заменить больного за такое же вознаграждение. Софья Васильевна согласилась, предупредив: если Хольмгрен поправится, то она сочтет это таким счастливым событием, что совершенно не пожалеет о своей работе.

Но противники женщины-профессора не складывали оружия. Вскоре поползли слухи, что правление университета как будто нашло Хольмгрену заместителя по механике в Технической школе, что ректор Линдхаген якобы спросил, а нужна ли вообще механика в университете; профессор зоологии Лекке возражал против передачи курса механики Ковалевской под тем предлогом, что один профессор нигде не должен занимать две должности, хотя бы и временно.

И Миттаг-Леффлера и Ковалевскую очень волновало, кого из математиков Европы можно пригласить в университет.