Софья Леонидовна

— Вчера только пришла в кабаре,— без всяких предисловий, немножко дрогнувшим голосом, в котором чувствовались усталость и озноб, начала Тоня, — а Шниквальд уже сидит. Сразу подозвал, заказал кофе, вынул деньги расплачиваться и говорит: «Подольше давайте мне сдачу, не спешите. Меня, говорит, сегодня вызывали в гестапо и долго расспрашивали о вас. Я сказал им, что вы хорошая девушка, что я вас хорошо знаю, что все, что они думают, глупости...». Я стою, слежу, чтобы у меня только руки ходуном не ходили, и отсчитываю ему сдачу. Он говорит: «Уходите, спасайтесь... Данке шен»,— говорит, взял у меня сдачу, поглядел на меня, вздохнул, допил свой кофе, встал и ушел. Все-таки, выходит, любил он меня, не врал. Бог с ним!

— Ну и что ты? — холодея от ужаса и ожидания предстоящего несчастья, спросила Маша.

— Вышла на кухню, поболтала с подружками, потом между делом, как была, вышла во двор, потом через задний двор и прямо в кофточке, без шубы домой.

— Домой! — ужаснулась Маша.

— Ну, а куда же? Рация-то дома. Решила, если они меня уже там ждут, все равно, семь бед — один ответ, а если нет, оденусь, возьму рацию и уйду насовсем. Рация, вот она,— кивнула Тоня на корзинку, которую она держала в руке.— Возьми-ка, тебе принесла,— и она передала в руки Маше тяжелую кошелку.— Там сверху гречка насыпана,— сказала она, объясняя ее тяжесть,— будете варить со старухой, меня вспомните.

— Подожди, когда же это было, это же вчера было? А где же ты была? — спросила Маша.

Тоня оглянулась назад, вдоль пустой улицы, так, словно не хотела оставаться с Машей ни одной лишней минуты.

— Где была, там меня уже нету. По квартирам не ходила, я теперь заразная. Вчера прибежала сюда, к воротам, почти всю дорогу до твоего дома шла, думала догнать — нет, опоздала, а зайти к тебе побоялась, чтобы не подвести. Пришлось ночь да день проходить кое-где, где немцы поменьше ходят.

— Где же ты ночевала?

— За окраиной, в блиндажах старых, — Тоня повела плечами под полушубком. — Ничего, — ответила она на сочувственные слова Маши, что она, наверное, ужасно замерзла.— Я теперь к партизанам пойду. Там, в лесу, подольше на холоду-то бывать придется. Ну, Ниночка, миленькая ты подружка моя...— сказала она, останавливаясь: они подошли в кто время к следующему углу.— Дороги наши с тобой разные, дай поцелую...

— Подожди, — сказала Маша,— как же ты их найдешь? Когда ты пойдешь?

— Где есть, там и найду! А пойду сейчас, годить мне больше некогда. И так сутки ушли, чтобы с тобой свидеться.

Она поцеловала Машу в щеку ледяными, дрожащими от холода губами и, сняв шерстяную рукавицу, сунула в руку Маше маленький скатанный бумажный шарик.

— На сводку. Третьего дня передали...

— А как же они теперь...— начала было Маша, но Тоня торопливо прервала ее:

— Ничего, узнают, что ушла я, найдут к тебе другой ход. Прощай!

Маша поставила на снег кошелку, поднявшись на цыпочки, порывисто обхватила поверх толстого платка Тонину шею и несколько раз страстно поцеловала ее в ледяное лицо, выражая этим сразу все вместе — и восхищение ею, и благодарность ей, и печаль, и страх разлуки.

— Прощай,— повторила Тоня.— Недосуг мне...

И, вырвавшись из Машиных рук, ничего не добавив, не медля и уже не оборачиваясь, свернула за угол, быстро пошла по переулку и через минуту скрылась в темноте.

Маша подняла тяжелую кошелку и, перейдя на другую сторону улицы, несколько раз оглянувшись, не идет ли кто за ней, торопливо пошла домой.

Софья Леонидовна, вернувшись сегодня немножко раньше Маши, была уже дома. Стоя над керосинкой, которую она для тепла перенесла из кухни в комнату, она размешивала ложкой пузырившуюся в кастрюльке манную кашу.

— Сладкую кашу варю,—сказала она, стоя спиной к Маше, которая в это время, дрожа от холода и волнения, стаскивала с себя пальто.— Все-таки Новый год, и чаю, расщедрюсь сегодня, покрепче заварю, в свое удовольствие. Что это у тебя? — повернувшись, заглянула она в поставленную Машей на стул корзинку.— Откуда такие щедроты? Если от твоей Кульковой, то отнеси обратно. Я уже тебе говорила, что краденого не люблю.

Маша вздохнула. Она так до сих пор и не знала, понимает ли Софья Леонидовна истинный смысл ее знакомства с Тоней или в самом деле считает, что та просто ее подруга, к которой Маша бегает, чтобы иногда подкормиться и поболтать, то есть думает о ней так, как о ней презрительно думали все время Тонины соседи и в чем она, конечно, не старалась их разубеждать. Наоборот. Большей частью ей казалось, что не может быть, умная старуха не может не догадываться, но каждый раз, когда она именно для старухи же и приносила от Кульковой маленькие гостинцы, та в ответ так сердито огрызалась и даже отказывалась есть принесенное Машей, что Маша начинала думать: нет, кажется, она и правда не понимает, в чем дело. Кажется, она считает, что та женщина, к которой она сама же отправила когда-то Машу на свидание,— это одно, а знакомство с Кульковой — совсем другое. Но сейчас, после всего случившегося с Тоней, Маше показалось уже совсем бессмысленным играть в эту взаимную молчанку.