Софья Толстая

К этому времени Лёвочка устал от хозяйственной деятельности, но и праздность все больше и больше тяготила его. Приходило чувство досады на жизнь и «даже на нее», на Соню. К тому же мучили долги Каткову, так и не отданные за прошедшие десять месяцев. Толстой решил вернуть долг не самим, пока еще недописанным «Кавказским романом», а деньгами. Катков не соглашался. Лев Николаевич был вынужден взяться за перо, бесконечно поправляя уже написанное. Как подметила Соня, ему даже письма родным писать было некогда. Он весь был в творческом запале. Она, вдохновленная мужниным пафосом труда, «заботливо переписывала, не уставая», то «Казаков», то «Декабристов», то «Поликушку». А он снова и снова принимался за художественную отделку, и так уставал от этого, что даже во сне «разговаривал» с Шиллером. Только к переписыванию «Тихона и Маланьи» да «Идиллии» Толстой не подпустил жену, боясь тех нежелательных и тяжелых сцен, которые могут быть вызваны ревностью к Аксинье Базыкиной, героине этих рассказов.

Невозможно представить Сонино счастье без их совместной литературной работы. Без Лёвочкиного писательства оно было бы, конечно, неполным для обоих. Толстой же был неотделим от писательства. Поэтому Соня была рада следовать по мужниным лабиринтам художественных сцеплений. В это время она забывала о своем дневнике, в нем не было нужды, не было нужды в том, чтобы выплакаться. Лёвочка же, чувствуя изменения к лучшему, произошедшие с женой, перестал говорить, что после женитьбы на ней он стал как бы «меньше самого себя». Теперь он ощущал себя «писателем всеми силами своей души». А Соня уже больше не боялась, что он вновь полюбит народ. Благодаря совместным дружным усилиям повесть «Поликушка» наконец была завершена, и ее надо было отвезти в Москву. В конце декабря молодая чета отправилась в Первопрестольную. Сонино сердце неровно билось из‑за огромного желания как можно скорее встретиться с родными.

Московское житье несколько расхолаживало Льва Николаевича, мешало сосредоточиться на важном, на чтении корректур «Казаков» и «Поликушки». К тому же ему мешало недовольство Соней, причем сильное. Здесь она была, как и все остальные. Он почти «раскаивался» в своей женитьбе. Семь недель, проведенных в Москве, оказались испытанием. Их семейное счастье сменялось то тяжелыми ссорами, то истериками Сони, то мрачными предчувствиями Льва Николаевича из‑за пугающей его молодости жены и, как ему казалось, ее нарочитого легкомыслия.

Несмотря на все трудности, многие из которых были следствием упущенного для писания времени (отсюда Лёвочкина раздражительность), они подолгу бродили по Москве, подпиты ваясь энергией большого города и получая огромное удовольствие от посещения оперы, от концертов Николая Рубинштейна в Дворянском собрании и конечно же от картинных галерей. Особенно им запомнилась галерея Боткина, поклонника художников «барбизонской школы». Соня была поражена красотой и тонкостью работ художника Месонье. Зашли они и в галерею «какого‑то любителя» Мосолова. На самом деле, это был очень известный в московских кругах коллекционер, обладавший собранием «малых голландцев». Но самое большое впечатление оставила экспозиция Румянцевского музея, где Соня увидела картину Александра Иванова «Явление Христа народу». Ее поразила «вдохновенная» голова Иоанна Крестителя. Эту картину она поняла, как «обещание, надежду в будущем». По приглашению молодого художника Крамского они побывали в храме Христа Спасителя. Лёвочка рассказал ей о своих детских впечатлениях, которые он испытал при закладке этого монументального собора. Соня внимательно осматривала росписи, и ее особенно поразил образ Бога Саваофа, написанный Крамским в куполе храма, где разместилось что‑то вроде мастерской с подмостками, к которой вела узкая лестница. Именно здесь художники написали громадного Саваофа, у которого палец, как объяснил художник, был длиной в три аршина, чтобы снизу он выглядел в натуральную величину.

Пребывание в Москве запомнилось Толстым многими событиями, но особенно их встречей с большим искусством. От близких не ускользнула произошедшая с молодыми перемена. Они восхищались «идиллией» Сони и Льва. Тем не менее за кадром было другое. Муж бегал по делам, передавал в редакцию «Русского вестника» свои рукописи, встречался с Аксаковым, чтобы насладиться его «красноречивым умом», общался с Фетом, Бартеневым, Черкасским, Погодиным. Он мог допоздна засидеться у Аксакова, излагая свои педагогические взгляды, и к четырем утра вернуться в гостиницу Шеврие в Газетном переулке, где его ждала рыдающая Соня. Она была измучена «неаккуратностью», тем, что «третий час, а он все не идет». После упреков, слез, целования Лёвочкиных рук наступало примирение, и Толстой говорил в таких случаях: «Безумный ищет бури: молодой, а не безумный».