Софья Толстая

Финалом медовой феерии стал счастливый возглас мужа: «Кажется, ты беременна?!» Похоже было на правду Потому что Соня во время переписывания то «Поликушки», то «Казаков» уже в который раз нечаянно засыпала на том самом счастливом кожаном диване, на котором родился ее Лёвочка. Она теперь словно примерялась к этому старинному фамильному дивану с расчетом на свои предстоящие роды. Радостное событие словно вывело ее из сна, и она по — новому взглянула на яснополянский быт. Соню раздражало теперь, что совсем рядом с домом, в другом флигеле разместилась школа для крестьянских детей, невольно напоминая, что муж не всецело принадлежит ей, а еще учителям и ученикам. Когда она была недовольна, то снова принималась за дневник. Лёвочка в таких случаях говорил: «Когда не в духе — дневник». В ее дневнике появилась такая запись: «Он мне гадок с своим народом. Я чувствую, что или я, то есть я, пока представительница семьи, или народ с горячей любовью к нему Лёвы. Это эгоизм. Пускай. Я для него живу, им живу, хочу того же, а то мне тесно и душно здесь, и я сегодня убежала потому, что мне все и всё стало гадко. И тетенька, и студенты, и Наталья Петровна (Охотницкая, компаньонка Т. А. Ергольской. — Н. Н.), и стены, и жизнь, и я чуть не хохотала от радости, когда убежала одна тихонько из дому… Страшно с ним жить, вдруг народ полюбит опять, а я пропала». В этих словах заключена квинтэссенция Сониного властного поведения.

Она смотрела теперь на эту школу как на большую помеху для себя и для своих будущих детей. Соня не желала спасать вместе с Лёвочкой «тонущих» Пушкиных и Ломоносовых, которые якобы «кишели» в яснополянской школе. У нее была своя точка зрения на филантропическую деятельность мужа и, в частности, на его проект «университета в лаптях». Для Толстого же школа являлась олицетворением одного из самых «прелестных и поэтических» периодов его жизни. Тем не менее под влиянием жены ему пришлось отказаться от школы, этого «фарисейства», и вскоре «тот» флигель стал использоваться как хранилище книг. Так над школой, «последней любовницей» мужа, Соня одержала победу. Под новый, 1864 год студенты покидали Ясную Поляну, и Лев Николаевич с грустью провожал их прощальным взглядом, думая про себя: «Со студентами и с народом распростился».

После женитьбы для Толстого началась совсем иная жизнь, наполненная «неимоверным счастьем». Он сам себя не узнавал, любил жену «все так же, ежели не больше», когда писал, то все время слышал ее голос. Прожив 34 года, он даже не мог предположить, что может так сильно любить. Ему порой казалось, что он словно «украл» это незаслуженное счастье. Что ж, любовь, как думала Соня, оглупляет людей, и даже он, ее Лёвочка, не был исключением. Она даже об этом написала сестре Тане и еще о своем горячем желании, «чтобы он был умнее». Ведь мир, как известно, принадлежит только холодным умам. Если в медовый месяц еще как‑то простительно так любить, одерживая верх над разумом, то теперь, с точки зрения Сони, любовь должна быть сдержаннее и разумнее.

На свой теперешний дом, в котором она проживала с мужем, его тетенькой Ергольской, она взглянула словно заново, глазами рационально мыслящего человека, и подумала, что дом в пять комнат слишком тесен. Присутствие Татьяны Александровны Соне казалось лишним. Тетенька вызывала у нее раздражение своим «старчеством», как и ее компаньонка Охотницкая, постоянно проживавшая в доме. Соня не знала, как ей поступить с тетенькой. После раздумий она вспомнила о том, что Татьяна Александровна «вынянчила» ее мужа, когда тот остался сиротой. И поэтому она решила, что тетенька может ей быть очень полезной, что она сможет вынянчить еще и ее детей. А однажды Сонино сердце растаяло, когда Татьяна Александровна вручила ей связку больших и малых ключей от многочисленных сундуков, шкафов, бюро, ящичков, кладовой с припасами, погреба, чердака. Ключей оказалось больше тридцати. Довольная Соня прикрепила их к большому кольцу и подвесила к поясу своего платья. Позже эту тяжелую связку ключей она хранила в специальном ящике, с ключом от которого никогда не расставалась.