София и тайны гарема

Но сейчас, в тусклом свете фонаря, когда этот флаг сжимала в руках женщина, воплотившая в себе то, чем только дорожит любой мужчина, он производил поистине потрясающее впечатление.

— Господа, — начала Эсмилькан.

Сердце мое, сделав безумный скачок, застряло в горле. Эсмилькан говорила по-итальянски — вернее, на венецианском наречии, которое я до сих пор считал своим родным языком. Они наверняка понимали ее, а хорошо заметный акцент и слишком книжный, чуть вычурный подбор слов придавал ее речи оттенок особой поэтичности.

— Господа, ваш флаг готов. Плывите с ним и под ним, и подданные моего деда, Аллах свидетель моим словам, никогда не причинят никакого вреда ни вам самим, ни вашим женам и детям.

Она замолчала. Конечно, матросы ничего не поняли, но я знал — знал, что моя госпожа исчерпала не только свой небогатый запас итальянских слов, но и мужество. Однако хоть и краткая речь ее чудодейственным образом вернула мне и силы, и решимость. Шагнув вперед, я взял флаг из дрожащих пальцев своей госпожи, а другой незаметно с благодарностью погладил ее по спине, в том самом месте, где — но знал об этом только я один! — в плотном коконе ее покрывал оставался небольшой просвет.

— Идите, — сказал я. — Ступайте на берег, заберите своих близких, возьмите все, что у вас есть ценного в доме. Возьмите достаточно, чтобы начать новую жизнь, но не больше, чем сможете унести в руках. И если Джустиниани откажется вести «Эпифанию» к спасению, если он настолько горд, слишком генуэзец для того, чтобы принять защиту Оттоманов, тогда я сам встану за штурвал. Я проведу корабль с вашими близкими сквозь самое сердце армады Пиали-паши. И тому порукой мое слово — слово евнуха Абдуллы, раба Соколли-паши, того, кого прежде звали Джорджио Веньеро.

* * *

И вот, как только небо над Хиосом стало понемногу светлеть, мы подняли якорь и поставили паруса. Свежий предрассветный ветерок был сильнее, чем накануне, над горизонтом стали потихоньку собираться облака. Однако судно наше двигалось так медленно, что казалось, будто мы так и стоим на месте. Да и неудивительно: корабль был здорово перегружен, трюмы и палуба завалены узлами, по ней от борта к борту с гиканьем носилась ребятня, а старые женщины испуганно всхлипывали, едва осмеливаясь выглянуть из-за планшира.

За штурвалом стоял Джустиниани. Он был вынужден согласиться с предложенным нами планом и тоже перевез на корабль жену и детей. Я решил, что с него и так достаточно унижений. Так стоило ли задевать его гордость, требуя, чтобы не ему, а мне доверили командовать кораблем? Мне это было не нужно. Я и так сделал все, что мог, ради спасения жизни Эсмилькан. И сейчас я только хотел, чтобы она, с головы до ног закутавшись в свои покрывала и вуали, могла и дальше оставаться в своем укромном уголке.

Когда же Эсмилькан предложила семье капитана присоединиться к ней и к ее служанкам, пригласив их под тент, я не стал спорить, решив, что так будет лучше. Все меньше давки и толчеи на палубе, а ее, видит Бог, и так было достаточно. И, кроме того, у меня сейчас не было ни одной свободной минуты: нужно было одновременно приглядывать не только за тем, что происходит на корабле, но и не спускать глаз с моря. У меня впереди еще будет достаточно времени — много долгих лет, — когда Эсмилькан сможет принадлежать лишь мне одному. Если будет на то воля Аллаха, по привычке добавил я про себя, от души надеясь, что так и произойдет, пока мы оба живы. А может, и после.

Поэтому, оставив свою госпожу, я отправился помогать остальным и был готов сделать все, что в моих силах, чтобы наш рискованный план увенчался успехом.

То, что по моим расчетам должно было случиться, невзирая ни на какие молитвы, все-таки случилось. Матрос, несший вахту на одном из кораблей, чтобы барабанным боем возвестить о наступлении Рамадана, заметил нас. Сейчас мы были уже достаточно близко от эскадры, чтобы увидеть, как янычары и матросы, оторвавшись от завтрака, рассыпались по палубе. Одни, словно муравьи, облепили ванты, другие горохом посыпались в шлюпки, покачивающиеся на воде возле могучих галеонов. Другие корабли, поменьше, стали разворачиваться в нашу сторону, закрывая нам выход в открытое море. Жерла пушек и дула ружей угрожающе смотрели в нашу сторону. Ледяные пальцы страха стиснули мне горло.

— К берегу, ребята! — услышал я крик Джустиниани. — К отмели! Пройдем по мелководью, сколько хватит глубины под килем.

Вслед за этим я услышал протестующий скрип древесины, и корпус судна принялся бороздить песчаное дно. К моему величайшему удивлению, киль выдержал — до сих пор не верится, поскольку это было настоящим чудом. «Эпифания» проскочила!

— Ближе!

Еще ближе?! Ради всего святого, да ведь мы и так только что едва не сели на мель! С невольной радостью я заметил, что матросы не бросились со всех ног выполнять приказ капитана. Уж им-то хорошо было известно — даже если сам Джустиниани об этом забыл, — насколько сильно перегружено наше несчастное судно.