Соглядатай

Выходя из последней лавочки, которая оказалась настолько темной, что ему вообще ничего не удалось там увидеть – и даже услышать, – он заметил, что дошел до самого конца набережной, до того места, откуда, почти перпендикулярно, начинался длинный мол, словно пучок параллельных линий, убегающих вдаль, к маяку, и, казалось, сходящихся там в одну точку. Чередование двух горизонтальных освещаемых солнцем полос и двух темных – вертикальных.

Здесь же заканчивался и поселок. Разумеется, Матиас не продал ни одной пары часов, и на трех-четырех оставшихся улочках результат будет тот же. Чтобы не падать духом, он начал усиленно думать о том, что, по сути, его специализацией была сельская местность; в городе, насколько бы он ни был мал, явно требовались совершенно иные качества. Дорога, идущая по гребню мола, была безлюдна. Едва он собрался пройтись по ней, как прямо перед собой заметил щель, проделанную в массивном парапете, который, ограничивая собой набережную, далее шел вправо, до древней, полуразрушенной стены, оставшейся, очевидно, от старого королевского города.

Сразу за ней, или почти сразу, начинался невысокий скалистый берег – широкие, пологие уступы из серого камня террасами спускались прямо к воде, вытесняя, даже во время отлива, песок.

Матиас спустился по нескольким гранитным ступеням, которые вели вниз, к плоским камням. Слева ему теперь стала видна внешняя стена мола – вертикальная, однако освещенная солнцем, – единственная полоса, где парапет незаметно сливался с подножием волнореза. Пока дорога не представляла особых трудностей, Матиас продвигался дальше в сторону моря; но вскоре он все же остановился, так и не решившись перескочить через расщелину – хотя и не слишком широкую, – так как ему мешали тяжелые ботинки, теплая куртка и драгоценный чемодан в руках.

Тогда он сел на камень, подставив солнцу лицо, и пристроил рядом свой чемоданчик так, чтобы тот не мог соскользнуть. Несмотря на то что морской ветер здесь дул гораздо сильнее, Матиас развязал пояс, полностью расстегнулся и широко распахнул куртку. Машинальным движением в левом внутреннем кармане пиджака он ощупал бумажник. Солнце, ярко отражавшееся от поверхности воды, заставляло сильно прищуриваться. Матиас вспомнил девочку на палубе корабля, которая стояла, широко раскрыв глаза и подняв голову, заведя руки за спину. Казалось, будто ее привязали к железному столбу. Он снова запустил руку во внутренний карман пиджака и вынул оттуда бумажник, чтобы проверить, там ли еще заметка, которую накануне он вырезал из «Фар де л'Уэст» – одной из местных ежедневных газет. Впрочем, вряд ли эта вырезка могла куда-то пропасть. И Матиас положил все обратно на место.

У подножия склона о скалы разбилась небольшая волна, увлажнив ту часть камня, которая до этого оставалась совершенно сухой. Начинался прилив. Одна, две, наконец три чайки подряд медленно-неподвижно пролетели, планируя навстречу ветру. Матиас вновь увидел железные кольца, вбитые в стенку мола, то обнажаемые, то заливаемые водой, которая мерно поднималась и опускалась в укромном углу возле причального спуска. Вдруг птица, летевшая последней, снялась с горизонтальной траектории, камнем упала вниз, пронзила водную гладь и исчезла. О скалу, всплеснув как пощечина, ударилась слабая волна. Матиас снова оказался в тесной прихожей перед слегка приоткрытой дверью комнаты с черно-белыми плитками на полу.

Девушка с боязливыми повадками сидела на краю смятой постели, зарывшись босыми ногами в шерсть овчинного коврика. На ночном столике горела лампа. Матиас запустил руку во внутренний карман пиджака и вынул оттуда бумажник. Он достал из него газетную вырезку и, положив бумажник на место, внимательно перечитал заметку от начала до конца.

По правде сказать, ничего особенного в ней не говорилось. Строк в ней было не больше, чем в каком-нибудь малозначительном сообщении из рубрики «происшествия». Кроме того, добрую половину статейки занимало описание ненужных подробностей, связанных с обнаружением тела; а конец был целиком посвящен рассуждениям о том, в каком направлении жандармы намерены вести свои поиски, так что описанию самого тела строк отводилось совсем немного, а восстановлению картины насилия, которому подверглась жертва, вообще не было уделено ни строчки. Прилагательные «ужасный», «омерзительный» или «отвратительный» совершенно не годились для этого дела. Расплывчато-слезливые сетования по поводу трагической судьбы маленькой девочки тоже ничего не давали. Те завуалированные выражения, в которых рассказывалось о ее смерти, целиком соответствовали принятому для этой рубрики стилю газетных статей и отражали, в лучшем случае, лишь самые общие сведения. Чувствовалось, что те же самые слова авторы употребляли в каждом подобном случае, даже не пытаясь сообщить хоть малую долю правды о конкретном деле, о котором, надо полагать, они и сами толком ничего не знали. Приходилось заново от начала до конца восстанавливать всю картину по двум-трем простейшим подробностям, таким как возраст или цвет волос.