Союз Верных — Остгренц (СИ)

Точно не знаю, как сложилась её жизнь дальше, и сколько ещё лет ей было отмеряно судьбой. Спустя половину столетия, когда я уже стал тем, кем являюсь сейчас, меня ознакомили с протоколом допроса пойманного лазутчика. Он был представителем криминальной группы людей, называвших себя горцами. Вероятно, это были потомки тех самых бандитов, навсегда оставшихся жить в пещерах. Выяснилось, что горцы заселили ту самую долину и теперь возделывают в ней землю, производя продукты питания. Кроме этого они освоили добычу золота и других полезных руд, научившись выплавлять из них металлы.

В протоколе допроса не было ничего особенного, но мне показалось интересным, что лазутчик производил впечатление человека образованного. Я встретился с ним лично, долго беседовал и убедился в его эрудированности. Особенно меня поразило то, что среди горцев принята система исчисления времени, с которой были знакомы только Хранители Знаний. Я решил выяснить, откуда к горцам попала подобная информация, но лазутчик сказал, что такой календарь не в диковинку среди народа гор. Им пользуются все и даже гордятся, что этим отличаются от живущих на равнине крестьян. Мне стало ясно, что мама не погибла при встрече с бандитами и каким-то образом сумела оказать влияние на шайку безжалостных захватчиков. Она стала той ветвью культурного растения, которую опытный садовод прививает на дичок, навсегда изменяя его природу. Мама была убеждена, что люди могут стать лучше, надо только помочь им это сделать. Тогда и мир станет лучше. Мне хочется верить, что у неё не появился со временем повод для разочарования.

Несмотря на тот вклад, который моя мама внесла в формирование горцев как самостоятельного народа, я никогда не забывал, что по их вине лишился родителей. Даже если горцы и стали лучше, никакого мира между нами быть не могло. Никогда.

* * *

Когда архиепископ поставил точку, наступила глубокая ночь. Он дождался, пока на странице просохнут чернила жирно обведённого слова "никогда" и убрал свои записи в стол.

"Пожалуй, пора отдохнуть, — зевая, подумал Берхард, — вот уж не рассчитывал, что написание мемуаров меня и от бессонницы заодно вылечит".

К дверям опочивальни была пришпилена записка. Архиепископ огляделся по сторонам, но в коридоре никого заметил. Не прикасаясь к свёрнутому вдвое клочку бумаги, он ненадолго заглянул в опочивальню, вышел оттуда с горящей свечой и увеличительным стеклом. Осмотр булавки ничего не дал. Такую обычно использовали модники обоего пола для фиксации различных украшений на одежде и сложных причёсках.

— Неужели любовная записка?, — пробормотал Берхард, и сам же ответил с деланным возмущением:

— Как вы могли такое подумать, ваше высокопреосвященство?

Архиепископ негромко присвистнул и, продолжая сам с собой разговор в лицах, сказал:

— Не знаю… Первое, что пришло в голову…

Он поднёс свечу настолько близко к записке, что в свете пламени проступили буквы рукописного текста.

"Действительно записка. Жаль, сгорит, прежде чем я смогу таким способом её прочесть".

Бумага успела нагреться, начала издавать едва уловимый аромат парфюма. Точно такой же, но более слабый витал по всему коридору, и архиепископ не придал этому значения, пока не обнаружил записку.

"Знакомый запах. Отто любит с ног до головы обливаться таким пахучим составом. Все эти светские дамы и кавалеры жить не могут без своей парфюмерии. Будто насекомые-опылители… с цветочка на цветочек… Хорошо, что в монастырь заходит только Отто. Стоит здесь появиться кому-нибудь из дам, и они одними запахами вскружат головы всей монастырской братии".

Из потайного карманчика на поясе сутаны архиепископ достал тонкий стилет, просунул лезвие между сложенными вдвое листочками. Булавка оказалась достаточно длинной, чтобы можно было раскрыть записку, не снимая её со стальной иглы. Теперь стал виден весь текст, гласивший:

"Добрый день, дядюшка! Ваш строгий секретарь запретил мне Вас тревожить, поэтому приходится обращаться письменно. Я мечтаю увидеть Вас завтрашним утром, чтобы обсудить одно очень важное дело. С нижайшим поклоном Ваш племянник Отто".

Чуть ниже было ещё что-то дописано совсем мелкими буквами. Используя увеличительное стекло, Берхард прочёл: "Кстати, бумага не отравлена".

"Вот шельмец, — беззлобно ругнулся про себя архиепископ, — пошутил по поводу моей осторожности. Если милосердные Боги отмерят тебе столько же, сколько и мне, тоже станешь дуть на воду, обжёгшись на молоке".

Никаким племянником главе Церкви Двуединого Отто не доводился, как впрочем, и любым другим родственником тоже. Бойкий молодой человек с неунывающим характером обратил на себя внимание архиепископа пять или шесть лет назад, когда только появился среди светского общества Остгренца. Отто был нахален настолько, что сразу же объявил себя племянником "самого архиепископа" и усердно эксплуатировал этот образ, обзаводясь различными нужными знакомствами.