Сохрани мгновения для друга

Мишка парировал возражения заявлением, что в таком случае из Женьки никогда не получится академик. Но хуже всего оказалось даже не состояние Женькиной тяги к науке, а то, что бесконечные споры озабоченных друзей постепенно стали привлекать все более и более широкую аудиторию. Не вмешиваясь в споры, она тихонько располагалась за колоннами, за кустами, на дальних столах в аудитории и даже на раздаче в студенческой столовой. Информация как осьминог расползалась щупальцами в разные стороны, обрастала дополнительными подробностями и увеличивалась в размерах. И немедленно прошел раскол группы, а потом и целого потока на несколько идейно-непримиримых групп: сочувствия и поддержки; нескрываемой радости и злорадства; полного и вялого равнодушия.

Можно ли не обращать внимания на то, что происходит, если на ваших глазах опускается обычный человек. Если вокруг нормальные люди, то они стремятся немедленно помочь, хотя бы и на словах, этой личности. Или полностью забывают и игнорируют ее проблемы. А если человек и лидер, и душа, и даже многим нравится? Пусть даже и не всем. Страшно к такому подойти. И как помочь — непонятно, ведь не заставишь, не схватишь в охапку и не понесешь туда, где может быть лучше и светлее. И по мозгам не дашь, и оплеуха не получится, чтобы привести в порядок. И остается только смотреть, как рядом с тобою загибается человек, а из сильной личности возникает убогое подобие ее прошлого великолепия.

Если бы Лена слышала в это время все эпитеты — и те, которыми ее уже наградили, и другие, которые продолжали присваивать ей студенты Женькиной группы и даже всего потока, то, возможно, ее охватил бы настоящий ужас. И тогда она, всячески продумав ситуацию, могла… Не надейтесь. Она тоже сильный человек и уже принявший решение. И когда Женька приходил в себя он отчетливо понимал, что что-либо изменить нельзя. Да и неприятным ужом или даже гадюкой в душу вползало подозрение, что во многом, если не во всем, виноват он сам.

А пока Женька старательно разваливал последние варианты собственного спасения, на Совете института подняли вопрос об его отчислении. В атмосфере нависающей тишины те, кто по жизни и учебе не сталкивался с Сурменко, недоумевали, почему десятки заслуженных людей должны заниматься полуразложившимся студентом. И другим пришлось серьезно задуматься. А ведь может быть, так и надо, чтобы одним человеком занимались сразу все. Как в библейской притче — бросить целое стадо и уйти спасать одну овцу. Тем более — личность. Но что реально делать, было совершенно непонятно. Кто-то из присутствующих на одном из совещаний в деканате сгоряча выпалил:

— Нужно бороться за человека.

В таких случаях всегда пробегает нехорошая мысль — ну вот и борись. За человека, против него и даже совместными усилиями. Только исписанные тома и забитые книгами полки вряд ли помогут хоть одного студента вернуть на путь истинный. И поэтому даже ректор молчал. С утра к нему приходили студенты и просили за Сурменко. А можно ли им доверять? А попробуй, начни не доверять. И тогда кто из них вырастет? А пришедшая к нему группа стояла как волнолом. И даже ему было странно видеть одновременно и неуверенность, и волчье упрямство в полудетских глазах. А потом часть девчонок разревелась. И ректор предусмотрительно сбежал и закрылся в своем кабинете.

Но ведь ясно, что и так весьма посредственно учившийся Женька словно профессиональный контрабандист начинал переходить границу. И даже когда явно засветила возможность его отчисления, все равно не стал менять свой образ жизни и отношение к учебе. Наконец, вышедший из себя ректор заявил на одном из совещаний:

— Он отстал и догнать — маловероятно. Тут некоторые говорят — а мы поможем. Представители студенчества приходили. Все. Мое решение однозначно. Первая двойка на сессии — и вопрос решается в пользу отчисления.

После этого заявления никто не сомневался, что приговор состоялся — первой дисциплиной на очереди стояла философия. После обеда Женьку вызвали к декану. Тот усадил студента в кресло, а сам начал медленно расхаживать по кабинету. Видимо, собирался с мыслями. По выражению его лица они горели, прыгали и собирались в какой-то немыслимый клубок неопределенностей. Наконец декан произнес самую короткую в его жизни речь:

— Пробуй.

Он развернулся и так и остался смотреть в окно. То ли пытался высмотреть что-то на улице, то ли не хотел смотреть Женьке в глаза. Или заранее готовился к прощанию. А когда Женька вышел, Федор Николаевич схватил трубку телефона и начал резкими движениями набирать номер.

Нужно ли строить из себя героя? Особенно если нет поступка, а есть только состояние обреченности. Нет даже простой обиды, потому что обижаться не на кого. Пропало чувство потери, так как теряешь не что-то, а сразу все. И остается острое желание махнуть на все рукой и на все притязания любого преподавателя отвечать, что ему, Женьке, уже на все наплевать.