Сохраняя веру (Аутодафе)

Два года я упрашивал Дебору переехать на Манхэттен и зажить самостоятельно. За это время я несколько раз удачно проявил себя на бирже, предсказав девальвацию доллара в семьдесят третьем году и рост фьючерсов на апельсиновые соки в семьдесят четвертом. Теперь я был так неслыханно богат, что у меня появилась двенадцатикомнатная двухэтажная квартира, где я мог спрятать свое одиночество.

Я даже предлагал Деборе разделить квартиру, чтобы мы могли с ней жить совсем рядом и в то же время независимо друг от друга. Но она упрямо оставалась в Бруклине и каждый день моталась в свой Еврейский университет.

Но однажды в воскресенье произошел случай, заставивший ее открыть глаза на противоестественную ситуацию, когда взрослая женщина проживает в родительском доме.

Она сидела наверху и работала над своей курсовой, как вдруг ей понадобилось найти что-то в папиной огромной религиозной библиотеке. И, уже подойдя к двери его кабинета, она услышала, как мальчишеский голос читает: «Ин эрштен хут Гот гемахт химмель ун эрд»[48].

Отец учил внука бессмертным словам книги Бытия на средневековом языке идиш.

Дебора заглянула. Вид собственного ребенка, сидящего на коленях у дедушки — в точности как когда-то сиживал я — и читающего Тору, одновременно и тронул ее, и встревожил.

В первую минуту она обрадовалась тому, что ее сын удостоен той чести, которой она сама всегда была лишена, но внезапно поняла, что наш отец одержим желанием воплотить в Эли свои чаяния, которых не оправдал я.

Как только папа ушел на свои традиционные открытые уроки в ешиву, она, уверенная, что теперь ее никто не слышит, позвонила мне и сказала, что сегодня же перебирается ко мне — по крайней мере на время, пока не подыщет себе жилья.

Она скорее с радостью, чем с удивлением услышала, что я уже запросил официального разрешения на перепланировку своей квартиры таким образом, чтобы выкроить из ее «ребра» квартиру под номером 1505-А.

Я радостно сообщил ей, что, поскольку отныне она будет лишена маминой помощи в готовке и присмотре за ребенком (которую я позже в разговоре с ней обозначил как еще одно проявление затянувшейся юношеской зависимости от родителей), я уже подыскал ей подходящую экономку, и она не возражала. Почтенная матрона миссис Люсиль Ламонт, будучи уроженкой города Бирмингема в Алабаме, имела за плечами без малого сорокалетний опыт приготовления кошерной пищи. Так что с гастрономической точки зрения Эли не грозили никакие потрясения.

Вечером Дебора рассказала мне, что и мама, и папа были огорчены ее внезапным решением переехать, и их не слишком утешило ее обещание по возможности проводить с ними шабат.

Отец смотрел на нее с такой грустью, что она почувствовала себя виноватой и чуть было не передумала. Но, хвала небесам, инстинкт самосохранения в конце концов возобладал и укрепил ее решимость. В три часа за ней и всеми ее пожитками приехал Мо.

Когда Дебора заканчивала сборы, произошла удивительная вещь. Вдруг появилась мама — под предлогом помощи, но на самом деле, как выяснилось, чтобы выразить дочери свою моральную поддержку.

— Поверь мне, дитя мое, — сказала она, — я больше всех буду скучать по Эли. Но ты правильно поступаешь. Иначе тебе никогда не удастся… — Она запнулась.

— Что не удастся, мама? — спросила Дебора.

— Ты сама знаешь, — смущенно запинаясь, сказала мама. — Зажить нормальной жизнью.

— А сейчас, ты считаешь, я живу не нормальной жизнью?

— Нет, — убежденно ответила мама. — Ты же живешь без мужа!

Отец упорно не спрашивал Дебору, куда она переезжает, но и он, и мать это прекрасно понимали. Мама даже дала Деборе поручение на мой счет.

— Следи, чтобы Дэнни тепло одевался.

ЧАСТЬ IV

45 Тимоти

Двадцать шесть мужчин, распростершись ниц, лежали на холодном каменном полу собора Святого Иоанна. Все в одинаковых белоснежных стихарях, сверху они напоминали россыпь белых коконов. Хотя они лежали не на голом полу, а на ковре, холод камня тем не менее остужал их лица, пылающие после пребывания на жарком римском солнце, да еще в гуще возбужденной толпы.

Было 29 июня 1974 года, праздник Святых Петра и Павла, один из самых торжественных дней церковного календаря. А для них он отныне станет особенно памятным. Это был знаменательный день их отречения от земных уз и духовного венчания с бессмертной Церковью.

В числе этих двадцати шести были четверо из пяти американских кандидатов ирландского происхождения. (Джордж Каванаг был рукоположен годом раньше.) Со всех концов мира, от Неаполя до Филиппин, на церемонию съехались родственники. Однако в большой группе американской родни, желавшей погрузиться в лучи славы своих сыновей и племянников, не было никого, кто бы мог лично гордиться успехами Тима.

В каком-то смысле он был даже рад, что не придется ни с кем не делить этот торжественный миг. Ибо всю дальнейшую жизнь ему придется прожить именно так, одному. Для всех его невестой будет Святая Церковь. Для него самого ее именем станет Одиночество.