Сохраняя веру

– Колин, – произношу я ровным голосом.

– Я бы хотел попрощаться с Верой, если ты не против.

Он смотрит на свои туфли. Мне остается только догадываться, как ему тяжело. А где, интересно, Джессика? Наверное, придя домой, он погладит живот новой жены и спросит себя, сможет ли этот еще не рожденный ребенок заменить ему Веру.

– Я не против. Сейчас поищу ее.

Не успеваю я это сказать, как она выскакивает из-за угла. Я с улыбкой одергиваю ей платьице, задравшееся сзади, и заправляю за ухо прядку волос:

– Папа хочет с тобой попрощаться.

Она морщит личико:

– Насовсем?

– Нет, – говорит Колин, присаживаясь на корточки. – Ты же слышала, что сказал судья? Мы с тобой будем проводить вместе каждые вторые выходные.

– То есть не эти, а через неделю?

– Да. – Он дотрагивается лбом до ее лба.

На его месте могла быть я. Он бы вез Веру к себе домой, а я просила бы разрешения поговорить с ней одну минутку. Сидела бы, опираясь одним коленом о пол, и старалась бы не плакать. Я никогда не понимала, как дети порой умудряются знать нас лучше, чем мы сами себя знаем. Как вовремя они иногда до нас дотрагиваются, как чувствуют, что нам нужно отвлечься от грустных мыслей.

– Я все равно буду с тобой, – говорит Вера и, погладив отца по щеке, просовывает руку в карман его рубашки. – Вот здесь.

Она наклоняется, закрывает глаза и подкрепляет данное обещание поцелуем.

Малкольм Мец подъезжает к своему манчестерскому офису, но не выходит из машины. Думает, не провести ли ему остаток дня дома. О его поражении все, наверное, уже знают. Не исключено, что оно нанесет ощутимый ущерб его профессиональной репутации и теперь он обречен заниматься только сделками с недвижимостью и спорными завещаниями.

– Черт! – восклицает Малкольм, глядя в зеркало заднего вида. – Все равно рано или поздно придется туда войти.

Он поднимается по непривычно безлюдной лестнице и входит в непривычно безлюдный вестибюль. Обычно – нет, всегда! – когда он возвращался из суда, его уже поджидали репортеры. И он шутил по поводу того, как легко далась ему победа. А сейчас только охранник стоит у лифта, да и тот даже бровью не повел. Ничего хорошего это не предвещает.

– Мистер Мец, – говорит секретарь в приемной, когда Малкольм входит в стеклянную дверь, – «Ньюсуик», «Нью-Йорк таймс» и телеведущая Барбара Уолтерс оставили для вас сообщения.

От удивления он едва не останавливается. Значит, проигравшими пресса тоже интересуется?

– Спасибо.

Малкольм кивает своим помощникам, стараясь создать вокруг себя непроницаемую защитную ауру. Как подстреленный лев, который тащится в логово зализывать раны, он проходит в свой угловой кабинет, даже не удостоив взглядом собственную секретаршу. Запирает дверь, хотя раньше никогда этого не делал, а потом садится и, закрыв глаза, опускает голову на руки.

Ма ништана га́лайла га́зе ми коль га́лейлот?

Чем отличается эта ночь от других?

Мец моргает. Когда ему было столько же лет, сколько сейчас Вере Уайт, он, как младший мальчик в семье, пропевал эти слова во время домашнего празднования Пасхи. До этого момента он думал, что напрочь их забыл.

Малкольм медленно встает, нетвердой походкой подходит к двери, отпирает и настежь открывает ее.

– И с чего я надеялась, что они все исчезнут? – спрашивает мама.

Я останавливаю машину перед поворотом на нашу подъездную дорожку. Вера возвращается домой, она здорова, мы начинаем жизнь заново. Но религиозные фанатики, пассионисты и журналисты никуда не делись, их стало даже больше. А полиции нет. Некому расчистить для нас путь, чтобы мы могли спокойно проехать. Как только я начинаю медленно двигаться по гравию, люди облепляют машину, лапают окна, постукивают по ним пальцами.

– Останови, – тихо просит Вера с заднего сиденья.

– Что такое? Ты поранилась?

Когда машина останавливается, люди запрыгивают на капот, колотят по лобовому стеклу и царапают краску, норовя забраться внутрь.

– Я пойду пешком, – говорит Вера.

Моя мама пытается проявить твердость:

– Никуда ты не пойдешь, юная леди! Эти мешуге тебя затопчут, даже глазом не моргнув!

Но прежде чем мы успели ее остановить, Вера открывает дверцу и исчезает в толпе.

Я начинаю паниковать: отстегиваюсь, тоже вылезаю и принимаюсь всех расталкивать, чтобы спасти дочь. Сейчас я боюсь даже еще сильнее, чем когда Веру везли в больницу, потому что этим людям нет дела до ее здоровья. Они хотят заполучить ее для собственных целей.

– Вера! – кричу я, и мой голос тонет во всеобщем реве. – Вера!

Вдруг толпа расступается, как будто расколовшись на две части, между которыми образуется узкий коридор, ведущий к двери нашего дома. Моя дочь стоит на середине этой тропинки.

– Видишь? – говорит она и машет мне рукой.

Он стоит на фоне ночного неба, очерченный лунным светом и окруженный звездами.

– Вот это да! – говорю я, когда он входит. – Ты вошел через переднюю дверь!

– Да. Правда, для этого мне пришлось спихнуть с крыльца человек десять.

В гостиной он обнимает меня. Мы прижимаемся друг к другу бедрами и лбами.

– Ты, наверное, счастлива?

– Очень.

– Она спит?

– Да.