Соколиная семья

Пышет жаром раскаленная докрасна буржуйка. По справедливости эту печку надо бы называть не буржуйкой, а фронтовичкой: столько уюта приносит она неприхотливым в быту военным.

Мы сидим на грубо сколоченных топчанах и табуретках. Слева от меня примостился Виктор Ефтеев. Теперь он ведущий, вместо погибшего командира звена младшего лейтенанта Сугокона. Поодаль от Виктора - лейтенант Поселянов. Каждый думает о чем-то своем, глядя на потрескивающие поленца в приоткрытой печурке. Должно быть, сама обстановка подсказывает грустно-лирическую мелодию Землянки. - Бьется в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза, - тихо начинает Ефтеев. Поправив растрепавшиеся русые волосы, он вздохнул и вместе со всеми продолжил:

И поет мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза...

Эта песня дошла к нам солдатскими тропами и поселилась, прижилась в полку, как добрая знакомая, врачуя сердца и души. Гибель и в самом деле могла настичь каждого из нас в любой момент, но тем не менее мы спокойно пели суровые, правдивые строки:

...До тебя мне дойти не легко,

А до смерти - четыре шага...

До тебя - это до любимой. А у всех ли они есть, любимые? Всем ли довелось изведать трепетное чувство любви? Наверное, не всем. Многие, как и я, ушли в армию восемнадцатилетними пареньками, и никто нас, разумеется, не ждет. Но уж такова сила слова, что его, как говорят, не выбросишь из песни.

- Так, чего доброго, и слезу недолго пустить, - встрепенулся Поселянов, потирая ладонью синевато-бурые пятна на лице - следы от ожогов. - Может, баланду потравим?

- Давай! Витек, ты не против? - спросил сержант Выдриган.

- Что же, пускай травит, - равнодушно ответил Ефтеев.

- Тогда послушайте, как мой дед на тетеревов охотился без ружья.

- Как это - без ружья?

- Очень просто. Они ведь любопытные, но, как видно, глупые. Заметит этакий расфуфыренный космач деда и глядит на него, как на чудо: охотник, мол, а без ружья. А дедок-то мой шустрый. Бегает вокруг дерева - тетерев за ним поворачивается. Накружится до одури, и шмяк деду под ноги. Тот его в мешок и к следующему дереву. А там уже другой красавец дедовых фокусов ожидает...

- И помногу приносил? - подмигивают ребята шутнику.

- На эскадрилью хватило бы, кроме Михайлика, - продолжает балагур.

- Это почему же?

- Так вин же хохол. Сало да галушки лопае, а птахами брезгуе, - закончил по-украински Поселянов.

Ребята смеются, лишь Виктор по-прежнему задумчив. Он трогает меня за рукав и показывает на часы: пора на дежурство.

С сожалением покидаем свой подземный салон с жарко пылающей времянкой, разбитного неунывающего Поселянова. Надо: за два часа дежурные летчики порядочно промерзли в кабинах и теперь, пожалуй, нетерпеливо поглядывают на снежный горб землянки...

Прогрели моторы, чтобы в случае сигнала на взлет немедленно запустить их. Не прошло и двадцати минут, как над аэродромом появились два Мессершмитта-109. Ясно - прилетели блокировать, чтобы не дать нам возможности взлететь. А тем временем бомбардировщики, наверное, сбрасывают свой разрушительный груз на соседний аэродром.

Из реденького леска затрещали пулеметные очереди, однако гитлеровцы не уходили,

Разворачиваясь для повторного захода на соседей, юнкерсы попутно высыпали на нас несколько кассет лягушек - мелких прыгающих бомб. Надо бы немедленно взлететь, но проклятые мессеры висят буквально над нами. И тем не менее кто-то с командного пункта дал зеленую ракету. Это приказ на вылет.

Поднимаемся в паре с Ефтеевым. Слева от меня проносится Ме-109. Я знаю, что сейчас произойдет, и от бессильной ярости стискиваю зубы до боли. Но зубами фашиста не проймешь, поэтому пытаюсь повернуть нос яка в сторону вражеского самолета, чтобы ударить по нему хоть не прицельным, а заградительным огнем. Машина почти не слушается, слишком мала скорость после отрыва от земли. А времени нет...

Мессершмитт коршуном кидается на Виктора, и его самолет, вспыхнув, сваливается на левое крыло. Эх, Витя, Витя...

Словно щепку, подбросило и мой як. Мотор заглох. Кабина наполнилась острым запахом гари. В жуткой тишине слышу треск пушечных и пулеметных очередей. Это меня расстреливает второй фашист.

На ногах ощущается липкость. Кровь? Но думать об этом некогда. Надо садиться прямо перед собой, пока не взорвались бензобаки. Инстинктивно посылаю ручку управления вперед. Из-за дыма и какой-то вялости ничего не вижу. Толчок.

Вспарывая фюзеляжем податливые сугробы, самолет ползет по поляне.

Сейчас налетит Ме-109 и добьет машину и меня. Надо выбираться из кабины. Отстегиваю привязные ремни и переваливаюсь через борт. Слева и справа вздымаются мелкие снежные фонтаны. Поднимаю голову - прямо на меня пикирует гитлеровец. Бежать в лес! Но противная вялость, потяжелевшие комбинезон и унты приковывают на месте, вдавливают в рыхлый снег.

Немец повторяет заход. В бессильной ярости ругаюсь, потрясаю кулаками. Брань и кулаки против пушек и пулеметов? Смешно. Снаряды и пули решетят як, бороздят снежную целину.