Соколиная семья

Третье пикирование. Зарываюсь в снег. Голову накрываю парашютом. Слышу, как на моем самолете начинают рваться раскаленные огнем снаряды. Сейчас воспламенятся бензобаки...

Взрыв выбросил меня из снежного логова. Немец ушел. Дымящийся трубчатый скелет растерзанного яка торчит страшным привидением.

- Яша, жив?..

Это Шаповалов. Сколько времени прошло, как я лежу у останков самолета? Не знаю. Для меня оно остановилось с того момента, как сгорел Виктор Ефтеев. На миг вспомнилось: До тебя мне дойти не легко, а до смерти - четыре шага...

Трясущимися от нервного потрясения руками сворачиваю самокрутку и глотаю дым. Жадно. Взахлеб.

- Яш! - тормошит за воротник комбинезона техник. А что - Яш? Без друга. Без самолета. Без желания жить. Что - Яш?!

- Пойдем, - Шаповалов показывает в сторону деревни, где догорает крайний дом.

В горячке рванулся из сугроба, встал. Но острая боль подкосила колени, и я снова упал. Техник бережно берет меня под мышки, поднимает и молча волочет, проваливаясь по пояс в снегу. Он что-то говорит. В памяти застревает единственная фраза: Горящий самолет Виктора врезался в дом...

Доктор насчитал тридцать восемь осколочных ранений от разрыва эрликоновского снаряда. Тридцать восемь? Почему не сто? Почему я остался жив, а Ефтеев погиб?

- В госпиталь отправлять не будем.

А мне все равно.

- Отлежишься в полку.

А Ефтеев никогда не отлежится.

- Ранения не очень опасны...

А Виктор отжился.

- Скоро будешь летать.

А моему ведущему теперь все равно - буду я летать или нет.

- Ты еще счастливо отделался.

- Доктор, идите к черту!

Медик ушел. Рад: человек ругнулся, значит, в своей тарелке. А это главное.

Ноги распухли, как бревна. Возле кровати лежат посеченные осколками снаряда унты. И унтята в дырках. Если бы не меховая обувь, ранения могли быть намного опасней. Остаться без ног... Это для летчика трагедия. Ползун. А. сердце - в небе. Какое счастье иметь ноги. Обыкновенные ноги, которые необходимы тебе не для ходьбы, нет, - чтобы управлять педалями, чтобы слушался тебя руль поворота.

В комнате никого нет. Лежу один. На тумбочке газета. Что делается в мире? Читаю сводку с фронтов. Общая обстановка: ...ничего существенного не произошло. Знакомая формулировка. А что пишут об авиации? ...Позавчера уничтожено 25 самолетов. Вчера под Москвой сбито 5 самолетов противника.

За минувший день частями нашей авиации уничтожено или повреждено 75 немецких автомашин с войсками и грузами, более 30 подвод с боеприпасами, 33 полевых и зенитных орудия, 43 зенитно-пулеметные точки, взорвано 6 складов с боеприпасами и склад с горючим, разбит паровоз и 18 железнодорожных вагонов, рассеяно и уничтожено до роты пехоты противника.

Действительно, ничего существенного. Так, мелочь. Мелочь по сравнению с тем, что пишет своей жене Фриде гитлеровский ефрейтор Менг: Если ты думаешь, что я все еще нахожусь во Франции, то ты ошибаешься. Я уже на Восточном фронте... Здесь все наши враги, каждый русский, независимо от возраста и пола, будь ему 10, 20 или 80 лет. Когда их всех уничтожат, будет лучше и спокойнее. Русское население заслуживает только уничтожения. И их всех надо истребить, всех до единого!

Всех... Значит, и мою мать, и отца, и меня, и моих однополчан. Все сто пятьдесят миллионов... Жуть. Бред. Химера!

Скомканная газета летит на пол. А при чем тут газета?

- Яков, не балуй!

Это военврач. Он знает - нервничаю от вынужденного безделья. Осмотрел мои распухшие ноги. Поколдовал над ними, смазал, перевязал.

- Будешь хандрить - в госпиталь отправлю.

И ушел.

Угроза действует отрезвляюще. В самом деле, отправит - болтайся там, в тылу. А попадешь ли снова в свой полк - бабушка надвое сказала. Лежи, Яшка, лежи, не брыкайся...

Принесла обед Вера, наша официантка.

- Кушай, Яшенька. Поправляйся.

Поставила тарелки на тумбочку, а сама стоит рядом, теребит белый передничек.

- Больно?

Мотаю головой: нет. Может, еще нюни распустить перед ней?

- Что нового? Всплеснула руками.

- Надо же, забыла сказать... Наши только-только пришли с задания. Двух мессершмиттов сбили. Коля и Ваня. Веселые такие, озорные. Наливай-ка, говорят, Верочка, побольше, погуще и пожирней. Налила, конечно. Разве жалко? Только бы все хорошо было. А ты ешь, ешь. Моими словами сыт не будешь.

Вера, Верочка, милая говорунья. Если бы ты знала, как мне нужны были вот эти твои слова - двух мессершмиттов сбили. Это за Виктора Ефтеева, за меня. А сколько еще таких, как мы! За всех надо свести счет. За всех!

Так идут дни за днями. На дворе уже апрель. Снеготаяние. Ледолом. Скоро взбурлят реки от напора студеной воды, взопреет земля, пробьются первые усики зелени. А там теплынь, солнце. Солнце? Черное оно, сумрачное. И останется оно таким для наших людей, пока землю родную топчут ефрейторы менги...

В дверь постучали. Показался объемистый ящик. Потом сияющее лицо адъютанта эскадрильи Поселянова.

- Тебе, товарищ сержант, подарок! Ташкент вай как далеко, а сердце его совсем близко. Узбекистан - фронт. Ошналык. Дружба!