Соколы

— Не может быть. Я знаю ее, она хохлушка.

— Она такая же хохлушка, как ты эфиоп, Василий Митрофанович, — парировал я. — А разве ты не знаешь, что начальник Главвоенторга генерал-лейтенант Голдберг — ее ближайший родственник. И именно по ее настоятельной просьбе Брежнев сделал начальника пошивочной мастерской генерал-лейтенантом и начальником Главвоенторга? — И было как-то странно, что он, генерал-полковник, работавший в аппарате Минобороны, не знал такого хорошо известного в среде военных факта, когда родственник генсека в одночасье превращается из закройщика в генерала. Он пытался убедить меня, что Свердлов не еврей, а прибалт и в арбитры призывал Судакова: «Паша, это правда, что говорит Иван? Он не сочиняет?»

Как-то мы вдвоем сидели у него дома, и он рассказывал мне военные эпизоды, которые он не использовал в своих книгах по этическим соображениям и говорил:

— Мне не удобно. А ты бы мог в свой роман вставить. Вот эти эпизоды. Принял, говорит я новую дивизию от генерала Корчица как раз перед началом наступления. С адъютантом и охраной пошел осматривать позиции. Зашли в лес. Вижу: двое раздетых солдат роют могилу. Рядом конвойные, офицер и прокурор. Спрашиваю солдат: — «Кому роете?» Отвечают: «Себе». Прошу прокурора показать приговор. Он подал. А я на приговоре написал: «Временно воздержаться от приведения в исполнение». Солдат отправил в строй. Началось наступление, и приговоренные отличились в бою и спасли свою жизнь… Другой случай уже в Берлине произошел. Солдат изнасиловал жену японского посланника. Командир корпуса приказал расстрелять насильника и доложить исполнение. Прежде чем, выполнить приказ, я вызвал обреченного солдата. Смотрю: у него на груди два боевых ордена. Спрашиваю: насиловал?

— Да, отвечает, было дело.

— Как ты мог?

— Так случилось. Виноват. Можете расстреливать.

— Посмотрел на него, вспомнил, как надругались немцы над нашими женщинами. Сказал солдату:

— Ты расстрелян. Тебя нет в живых. А теперь иди в роту. Завтра в бой. На другой день звонит командир корпуса: «Насильник расстрелян?» «Никак нет. Убит в бою». Этими дело кончилось.

Я понимал, почему Василий Митрофанович «дарил» мне эти эпизоды: как военачальник, он нарушал приказы. Но как человек, по-моему он был прав. Таким он и остался в моей памяти легендарный комдив, овладевший рейхстагом— добрый, отзывчивый, полный участия и сострадания к солдатам. Таким его и изобразил на большом, музейном холсте П.Ф. Судаков.

Но вернемся в мастерскую Судакова. Там я подарил свежий экземпляр своего романа с названием из трех букв «Тля» Леониду Леонову. Дня через два Леонид Максимович позвонил мне домой и, не давая оценки роману, сказал:

— А вы отчаянный человек. Совершенно бесстрашный. Я восхищаюсь вами и боюсь за вас. Берегите буйну голову, она вам и вашим почитателям еще пригодится.

Через несколько дней мы снова встретились, с Леонидом Максимовичем в мастерской. Он внимательно посмотрел на меня, будто видел впервые и в присутствии Павла Федоровича сказал:

— А я вас сегодня во сне видел. Вы на белом коне и в черной казацкой бурке мчались и рубили воздух направо и налево. Нет, вы сорви голова, напомнили мне Маяковского. Я так не могу. Я давно дал себе слово не вмешиваться: бесполезно и не безопасно. У них сила, страшная сила.

— Говорят: волков бояться — в лес не ходить, — заметил я.

— Вы молод, вы не знаете повадки этих волков.

И он рассказал, как однажды в тридцатых годах он с Фадеевым и еще с каким-то (я не запомнил) писателем сидели в доме А.М.Горького у Никитских ворот в компании пьяного тогда всесильного палача Игуды (Ягоды). Разговор был беспредметный, ни о чем. Горький много курил и кашлял. Фадеев пил. Леонов молчал, и его молчание раздражало Ягоду. Вдруг он уставил на Леонида Максимовича налитые кровью пьяные глаза и сквозь зубы процедил:

«Леонов, когда ты перестанешь задевать моих евреев?» Леонид Максимович внутренне сжался и волнуясь проговорил: «Да что вы, Генрих Григорьевич… никогда не задевал. Мне ничего не надо, кроме карандаша, бумаги и чтоб крыша была над головой». А сам с тревогой подумал: слышит ли Горький эту угрозу? Защитит ли меня? Но Горький продолжал курить и кашлять, а Фадеев пить.

— Вам трудно это понять. А мне было страшно. Меня предупреждал палач, жаждущий крови. С тех пор я стою в стороне, от греха подальше, — говорил Леонид Максимович.

Однажды Павел Федорович спросил меня:

— Ты знаком с польской живописью? Ты жил в Польше.

— Не очень, — признался я.

— Современную видел: сплошной модерн и безвкусица.

— А старых мастеров, тихих как Матейка знаешь?

— Более или менее. Что касается Яна Матейки, то знаю его историческое полотно «Грюнвальд».

— Не густо, — произнес Павел.

— А в чем дело? — поинтересовался я.

— Меня «Огонек» просил написать о Матейке в связи с его юбилеем. Я хотел себя проверить.