Сократ

– Потому что я обнажаю то, что есть в ней нездорового? В том числе и в тебе?

– Ты обнажаешь недобрые поступки, но и недобрые мысли. Ты как пророк, как ясновидящий… – Алкивиад никак не успокоится. – Мы любим тебя больше всех, Сократ! Ты наш отец, ты голос бессмертных богов! – И снова самоуничижение. – Чем был бы я без тебя! Один ты в силах укротить меня, тигра, и я смиренно лежу у твоих ног. Но больше я от тебя – ни на шаг! Поведу жизнь простую и прекрасную, как ты…

Алкивиад сорвал с плеч свой алый плащ и швырнул его со ступеней портика. Плащ, взвившись, пролетел по воздуху, словно живое пламя, – и вот уже люди бросились рвать его: каждому хочется добыть кусочек этой восточной роскоши.

Критий язвительно бросил двоюродному брату:

– Собаку свою тоже кинешь толпе?

– О нет. Ее я люблю больше… – он посмотрел в глаза Критию, – больше, чем людей, у которых желчь переливается через край…

Сократ был рад раскаянию Алкивиада, которое выразилось внешне в том, что он с себя сбросил драгоценный плащ. Но тут он вспомнил о живописце Агафархе, которого Алкивиад запер у себя в доме, пока тот не распишет ему все стены, и спросил о нем. Алкивиад сознался, что все еще держит художника в плену.

– Какой позор! Какое насилие! И после этого ты обещаешь мне перемениться?!

– Я скоро выпущу его, Сократ. Он скоро закончит. Он украсил мне весь дом. Гиппарета в восторге от его искусства. Согласись! Если его отпустить, он, вернувшись, уже не сможет сделать столько, как сейчас. Запертый же среди голых стен, он, желая вообразить себя на свободе, расписывает их пейзажами и фигурами людей. Отлично работает!

Кругом засмеялись.

Засмеялся и Критий: сколько дерзости, какие причуды… Сколько безобразий совершает Алкивиад – и ему-то стать первым человеком в Афинах?!

– Почему ты, Сократ, обладая всеми необходимыми для этого знаниями, не хочешь посвятить себя военному делу и политике? – повернулся Критий к философу.

– Если б я занялся этим, милый Критий, то, пожалуй, кое в чем и преуспел бы. Но тогда я был бы один. А я хочу трудиться во имя того, чтобы искусством управлять овладело как можно больше людей – к выгоде Афин. Поэтому я посвятил себя не политике, а вам. Таким путем я умножил самого себя. И я сближаю вас с другими, чтобы вы стали добрыми друзьями… – Видит ли Сократ, с какой ненавистью смотрит Критий на Алкивиада, которому влюбленно улыбается Эвтидем? – Чтоб помогали друг другу жить добродетельно, пользуясь при этом всеми дарами жизни…

А поодаль, под портиком, два эпигона софистов поучают толпу, как легче и быстрее добиться успеха, власти и благосостояния.

– Барыш – всеобщий закон! Барыш – цель гражданина нашего времени! – наперебой кричат они.

– Барыш – это полные горсти серебряных монет, – сказал Сократ, – но что внутри у того, кто ими владеет? Убожество, пустота, ибо подлинное богатство – в образованности, в мудрости, в арете…

Раздался режущий смех. Это подросток, афинский оборванец Анофелес, смеется таким режущим смехом, прислонившись к мраморной колонне. И насмешливо смотрит на Сократа:

– Очень уж ты витаешь в облаках, Сократ! Не видишь, чем дышат люди. Эти двое правы. Людям нужна только щепотка мудрости, как перца, зато – много хитрости, чтоб скорее дорваться до успеха. Что нам добродетель, граждане? Что она нам, скажите на милость? Разве ею насытишься? Наоборот – за добродетель-то и платят голодом, бедностью, а то и собственной головой, ха-ха! Что, премудрый Сократ, разве я не прав?

– Ты прав, Анофелес, – усмехнулся Сократ. – Прав, как и эти софисты.

И Анофелес вскричал:

– Слава мудрому Сократу!

9

Гончар Перфин праздновал рождение пятого ребенка, сына, а так как был он довольно зажиточным человеком и дом имел просторный, то и пригласил друзей на кувшин вина под острые закуски. Приглашен был и отец Ксантиппы Нактер.

Пир получился веселый и шумный, ибо старший сын Перфина неплохо играл на авлосе, чьи звуки к месту и не к месту смешивались с голосами гостей.

Нактер оказался средоточием шуток, сыпавшихся на него со всех сторон.

– Друг, возьми-ка плетку да почеши спинку своей старшенькой!

– С чего бы это? – удивился Нактер. – Не могу пожелать лучшей дочери, чем моя Ксанта!

Перфин – в одном глазу серьезность, в другом смех – сказал:

– Что правда, то правда, в Керамике никто не умеет продавать горшки лучше твоей девчонки!

Сосед же Нактера раздраженно проворчал:

– Хорошо тебе хвалить дочь, Нактер! А мне что делать? Всех покупателей переманивает!

– Не у тебя одного, дружище. – Перфин обвел пальцем сидящих за столом. – У всех у нас отбивает покупателей, хитрюшка! Но коли не возьмешь ты вовремя плеть, Нактер, потеряешь такую знатную торговку. Мы-то, конечно, вздохнем с облегчением!

Гончары засмеялись и, смеясь, продолжали подтрунивать над Ηактером.

– А хорошенькая она у тебя, даже Гермес со своей гермы глазки ей делает!

– Сдается мне, дельце-то уже слажено! Уже не будет покрываться пылью наш товар – теперь запылятся твои горшки, Нактер!

Тот все еще считал такие разговоры шуточками, неотделимыми от семейного торжества.