Сократ

- Ну, и разве Гераклит не утверждает, что причина любых перемен огонь? Что огонь - сила? И даже - что огненная сила - носитель Разума? Этот Нус, этот Разум я, милый Сократ, считаю началом всего. Разум - вот великий бог, которому должны поклоняться люди! Так чего же тебе еще? Утверждая, что солнце - огненный камень, разве не воздаю я ему больше, чем если бы видел в нем только возницу в сверкающем венце?

- Может быть, дорогой Анаксагор, - восстал в Сократе дух противоречия, - но в этом уже нет красоты!

- Не говори так! - резко осадил его Анаксагор. - Это совершенно одно и то же, ибо истина то же самое, что красота!

Однако Сократ не мог совладать со своим волнением и продолжал бурно возражать:

- Но тогда, мой учитель, ты изгоняешь богов и с Олимпа! Если нельзя жить в огне, то нельзя жить и во льдах, в холоде!

- Я изгоняю богов с Олимпа, - серьезно подтвердил Анаксагор. - Да и возможно ли, чтоб они могли там жить, испытывая человеческие, животные желания, занимаясь любовными интригами, убивая и мстя друг другу, вредя или, напротив, помогая другим богам, и полубогам, и людям? Раз уж человек начал представлять себе богов такими же, как он сам, с его хрупкой земной оболочкой и естеством, тогда он должен сообразить, что очутиться на Олимпе, где вечные льды, - значит замерзнуть. Да, мой юный друг, я изгоняю богов и из подземного царства, где нет воздуха и нечем дышать, и из морских глубин. Иной раз я чувствую себя словно среди пьяных, которые тупо верят в богов не без хитрого умысла - сваливать на них все свои падения и неудачи.

Сократ молчал. Жевал травинку. Молчал упорно. Философ посмотрел на него:

- Ну что? Ты чем-то опечален?

- Я скульптор, - ответил Сократ. - Мое ремесло - высекать в камне или отливать в бронзе богов, которых ты устраняешь из мира. Может быть, по праву, но я...

- Но я сказал же тебе, что красота есть истина. Ты художник, твоя поэзия - в мраморе и в металле, ты - поэт формы и материи, и кто же станет требовать, чтоб ты изображал солнце в виде ячменной лепешки? Почему бы тебе не изображать его, как Гомер, - лучезарным возницей? Или бегуном с олимпийским факелом...

- Ах, дорогой мой, мудрый, великий! - в восторге вскричал Сократ.

- Ты всегда торопишься, мальчик. Красота пускай остается - но да исчезнут суеверия о богах. Как раз на днях я начал писать об этом.

Сократ в изумлении отступил:

- Писать против богов? И ты не боишься?

- Кого? Богов? Их же нет!

- Людей!

Анаксагор наморщил лоб.

- Да, людей... Тут есть чего бояться. Но именно теперь, благодаря влиянию Перикла с его широтой взглядов, пожалуй, опасность сильно уменьшилась. Тем более для меня - ведь я его близкий друг и советчик. Но даже если б она и была, опасность... Правда не должна знать страха.

- Ты герой, Анаксагор! - с восхищением сказал Сократ.

- Разве писать - героизм?

- Думаю, иногда и писание - подвиг, если судить о написанном предстоит глупцам.

Перешли через мост. Встречные почтительно приветствовали философа, Периклова друга; иные улыбались юноше.

- Когда я вышел из оливковой рощи там, над рекой, - сказал Анаксагор, я видел двух человек...

Сократ покраснел, но, памятуя материнский наказ - никогда не лгать, тотчас сознался:

- Да, я был не один.

- С тобой была та Коринна, о которой ты однажды рассказывал мне? Очень красивая девушка...

- Что ты говоришь? - вспыхнул Сократ. - Красивая? А Пистий, который восхищается рыжеволосыми женщинами, говорит - она недостаточно хороша... Итак, прав я! Я видел верно!

- В таком споре, - сказал Анаксагор, - верно видит не тот, на чьей стороне, быть может, правда, а тот, кто любит. Так, ну а где же тот третий, что был у реки? Где осел?

Сократ хлопнул себя по лбу:

- Осел - вот он! Прости, что не провожу тебя. Лечу искать Перкона!

И помчался обратно к реке.

3

Бежал по каменистому руслу бледно-асфоделевый Илисс, уносил время Сократовой юности.

Реже стали свидания с Коринной, и реже встречи с Анаксагором. Сократ лихорадочно трудился над Силеном. Не считал дней, не считал недель... В мыслях засело: надо торопиться! Но еще засели слова Анаксагора: "Ты художник, твоя поэзия - в мраморе... ты поэт формы и материи..." Торопливость не на пользу искусству.

Сначала Сократ рисовал - не счесть, сколько набросков отверг, сколько изменил, сколько моделей вылепил из глины, чтоб затем лепить снова и сызнова.

Наконец однажды ему показалось, что он добился желаемого.

Его Силен - подвыпивший старик. Тяжеловесно притопывает в шатающемся танце, и все же заботливость сковывает его движения - он ведь держит на руках маленького Диониса. Бай-бай, малыш, славное было винцо, я укачиваю тебя, бай-бай... Глаза Силена усмешливы и чуточку насмешливы - а может, сверкает в них пророческая искра.

Лоб мудр, как и подобает воспитателю бога. Но что у него за уши? Остроконечные, будто козлиные! Они как бы намек на первобытную, животную необузданность, они напоминают о мгновениях экстаза, мгновениях языческого воспарения к той красоте, какую дает ощущение полнокровной жизни.