Сократ Сибирских Афин

— Это удивительно, милейший моему сердцу Межеумович, — сказал Сократ. — Но, вероятно, к твоему искусству надо относится так же, как ко всякому прочему средству состязания? Ведь и другие средства состязания не обязательно обращать против всех людей подряд по той лишь причине, что ты выучился кулачному бою, борьбе, обращению с оружием, став сильнее и друзей, и врагов, — не обязательно по этой причине бить друзей, увечить их и убивать.

— Каких еще друзей, Сократ?! О чем ты говоришь? Нет никаких друзей, а есть лишь стройные партийные ряды! Но что же делать с теми, кто со временем начинает гнуть несгибаемую партийную линию не в ту сторону? Ссылали в тропики, на банановые плантации. А что делать? Бананы жару выдерживают, а люди — нет! Кого тут винить? Некого. Надеюсь, что мое рассуждение об убеждающем искусстве диалектического и особенно исторического материализма тебе понравилось.

— Как не понравилось, — согласился Сократ. — Еще как понравилось!

— Партиец-диалектик способен выступить против любого противника и по любому поводу так, что убедит толпу, а уж тем более какого-нибудь одиночку или отщепенца, вроде тебя, Сократ, скорее всякого другого. Короче, он достигнет всего, чего ни пожелает.

Тут Межеумович на мгновение очнулся, удивленно огляделся и спросил:

— А почему это никто не подходит ко мне наниматься в ученики? Уж, не происки ли это твои, Сократ?

— Да при чем тут Сократ?! — сказала Каллипига, валяя во рту драхму. — Вовсе он тут ни при чем. Просто ты забыл с утра побриться, вот они и шарахаются от тебя.

Межеумович лихорадочно зашарил ладонью по подбородку, укололся и завопил:

— А почему это ты, Каллипига, не позволила мне побриться в твоей Мыслильне? Уж, не потому ли?

— Да ты ведь сам очень торопился вывести нас оттуда. А не торопился, был бы сейчас побрит и окружен денежными учениками.

— Что делать?! Что делать?! — заметался Межеумович.

— Встретим цирюльню, там тебя и побреют, — успокоил его Сократ.

— Бесплатно?

— Бесплатно — это при коммунизме, — напомнила партийцу Каллипига. — А при тирании за все платить надо, даже за свои жизни.

— Так ведь моя несравненная Даздраперма все деньги у меня отымает. Даже на презервативы не дает!

— Да есть у нас одна драхма, — сказала Каллипига, высунула на языке монету и тут же снова определила ее за щеку, так что диалектик не успел схватить. — А цирюлен в Сибирских Афинах несчетное множество. Сейчас какую-нибудь и встретим.

— А мне какую попало не надо! — сказал Межеумович.

— Тогда самую лучшую встретим, — сдалась Каллипига.

— Это другое дело! Спрашивай про диалектический материализм, Сократ! А уж я буду отвечать погромче, чтобы всем было слышно. А то колледжи, лицеи, университеты на каждом шагу! Говно одно! А партийное воспитание не хотите?! Я вас всех научу, мать вашу так и перетак и еще раз через колено!

— Слышь-ка, вездесущий Межеумович, — сказал Сократ, — ты ведь бесконечно опытен в беседах, и вот что тебе случалось, конечно, замечать. Если двое начнут что-нибудь обсуждать, то нечасто бывает, чтобы, высказав свое суждение и усвоив чужое, они пришли к согласному определению и на нем завершили разговор, но обычно они разойдутся во взглядах и один скажет другому, что тот выражается неверно или неясно, и вот уже оба разгневаны и каждый убежден, что другой в своих речах руководствуется лишь недоброжелательством и упорством, а о предмете исследования не думает вовсе. Иные, в конце концов, расстаются самым отвратительным образом, осыпая друг друга бранью и обмениваясь тяжкими оскорблениями, так что даже присутствующим при этом становится досадно на самих себя: зачем вызвались слушать подобных людей?

— Это все говенная демократия виновата!

— Да ведь сейчас-то тирания, — уточнила Каллипига.

— А какая разница? — обиделся Межеумович. — Раньше мне никто не смел перечить. Согласие было полным, всеобщим и тайным. А теперь каждый Сократ полагает, что он имеет право выражать свое мнение! И зря ты, Сократ, стесняешься прямо назвать себя глупцом! С чем ты решил соревноваться?! С самой передовой в мире идеологией?!

— Видать, люди еще не доросли до нее умственно и душевно, раз так легко расстались с этим земным раем, — сказал Сократ.

Глава одиннадцатая

А тут вдруг и цирюльня предстала перед нами. Да не какая-нибудь там муниципальная, с разбитыми окнами, текущими без передышки кранами и скособочившимися креслами, а построенная по европейскому, варварскому, то есть, образцу, вся из стекла, позолоченного титана и мрамора, с бассейном, массажной, баром и борделем. А очереди — никакой. Ну, ни одного человека!

На стеклянных дверях висело объявление: “Требуется брадобрей, который бреет всех, кто не бреется сам. Испытание: самобритье”.

— Здесь и поброюсь, — заявил диалектический материалист и ринулся в брадобрейный зал.

Странно, но и здесь никого не оказалось, ни пациентов, ни хирургов.

— Эй! — крикнул Межеумович. — Сюда! На помощь! Выходи по одному!

На этот зов и вправду вышел один человек.

— Чего изволите? — спросил он.

— Бриться! — приказал диалектик.

— Так, мастеров нету, — сказал человек.