Сокровенные мысли. Русский дневник кобзаря

После смерти седоусый украинский поэт стал легендой. Песни на его стихи звучали в многих губерниях, память о тяжкой судьбине талантливого крепостного сохранялась в литературном мире. Шевченко уважали социалисты — в том числе Владимир Ленин. Они воспринимали его как украинского Некрасова, борца с крепостничеством.

В советское время он стал каноническим классиком. Памятники Шевченко возвышались в десятках городов — в Москве, Киеве, Харькове, Альма-Ате… Вышел замечательный фильм о поэте, в котором роль Шевченко вдохновенно сыграл молодой Сергей Бондарчук. Корней Чуковский писал о творчестве Шевченко: «Украинский язык, такой журчащий, щебечущий, как будто созданный для нежных, любовных речей: ясочка моя ласочка моя, зиронька ясная! — стал у Шевченка еще нежнее и ласковее, ибо воистину Шевченко самый нежный и ласковый изо всех во всем мире поэтов».

Он стал мифом. Его возвеличивали, прежде всего, как основоположника украинского литературного языка. Так ли это? Некоторые специалисты считают, что поэт Иван Котляревский еще до Шевченко писал по-украински точнее и ярче. Но стихи Шевченко стали народными — без натуги, а такое в поэзии удается единицам.

Для кого-то Шевченко — символ украинской «самостийности». Но разве можно отделить его от России, от Петербурга, где так ценили его талант? Если попытаться объективно осмыслить судьбу Кобзаря — мы увидим, что он — часть нашей общей истории, великой и бунтарской. Противоречивой, как и судьба поэта.

А эта книга — главная для тех, кто хочет понять Шевченко. В ней он предельно откровенен — быть может, как никто из классиков литературы того времени. Повторю еще раз: он писал ее по-русски. По-видимому, по-русски и думал. Не скрывал ни своих слабостей, ни жалоб. Постарайтесь вчитаться в эти строки — и вы узнаете, каким он был, Тарас Шевченко.

Арсений Замостьянов

Т. Г. Шевченко Сокровенные мысли

1857 июня 12. Первое замечательное происшествие, которое я вношу в мои записки, суть следующее. Обрезывая сию первую тетрадь для помянутых записок, я сломал перочинный нож. Происшествие, по-видимому ничтожное и не заслуживающее того внимания, которое я ему оказываю, внося его как что-то необыкновенное в сию пеструю книгу. Случись этот казус в столице или даже в порядочном губернском городе, то, натурально, он не попал бы в мою памятную книгу. Но это случилось в Киргизской степи, т. е. в Новопетровском укреплении, где подобная вещица для грамотного человека, как, например, я, дорого стоит; а главное, что не всегда ее можно достать и даже за порядочные деньги. Если вам удастся растолковать свою нужду армянину-маркитанту, который имеет сообщение с Астраханью, то вы все-таки не ближе как через месяц — летом, а зимой — через пять месяцев получите прескверный перочинный ножик и, разумеется, не дешевле монеты, т. е. рубля серебром. А случается и так, и весьма часто, что, вместо ожидаемой вами с нетерпением вещи, он вас попотчует или московской бязью, или куском верблюжьего сукна, или, наконец, кислым, как он говорит, дамским чихирем. [1] А на вопрос ваш, почему он вам не привез именно то, что вам нужно, он вам пренаивно ответит, — что мы люди коммерческие, люди неграмотные, всего не упомнишь. Что вы ему [скажете] на такой резонный довод? Ругнете его, — он усмехнется, а вы все-таки без ножа останетесь. Теперь понятно, почему в Новопетровском укреплении утрата перочинного ножа — событие, заслуживающее бытописания. Но бог с ним — и с укреплением, и с ножом, и с маркитантом, скоро, даст бог, вырвуся я из этой безграничной тюрьмы. И тогда подобное происшествие не будет иметь места в моем журнале.

13 июня. Сегодня уже второй день, как сшил я себе и аккуратно обрезал тетрадь для того, чтобы записывать, что со мною и около меня случится. Теперь еще только девятый час, утро прошло, как обыкновенно, без всякого замечательного происшествия, — увидим, чем кончится вечер? А пока совершенно нечего записать. А писать охота страшная. И перья есть очиненные. По милости ротного писаря я еще не чувствую своей утраты. А писать все-таки не о чем. А сатана так и шепчет на ухо — Пиши, что ни попало, ври, сколько душе угодно. Кто тебя станет поверять. И в шканечных журналах [2] врут, а в таком домашнем, — и бог велел.

Если бы я свой журнал готовил для печати, то, чего доброго, — пожалуй, и искусил бы лукавый враг истины, но я, как сказал поэт наш,

Пишу не для мгновенной славы,
Для развлеченья, для забавы,—
Для милых искренних друзей.
Для памяти минувших дней. [3]