Сокровища Кряжа Подлунного

Все убранство кабинета состояло из обширного письменного стола, сделанного из белой, напоминавшей отшлифованный мрамор пластмассы, и такого же цвета пластмассовых стульев.

Перед сидевшим за столом Михаилом Павловичем лежала пачка писем в разноцветных конвертах. Черные, нанесенные тушью иероглифы, четкие латинские буквы, затейливая вязь арабского письма и, конечно же, множество русских писем. С разных концов земли, на самолетах и на океанских кораблях, на поездах и автомобилях прибывали эти письма в сибирский город Обручевск.

Марки на конвертах пестрели экзотическими изображениями, которые порадовали бы самого взыскательного филателиста На этих марках шумели ветвями пышные яванские пальмы, двигались через пески караваны верблюдов, крошечные, раскрашенные в радужные краски квадратики и прямоугольники переносили на улицы Неаполя и Хельсинки, площади Москвы и Пекина, к утесам Нью-Йоркских небоскребов.

Казалось, весь мир слал эти конверты с неизменным адресом: Советский Союз, Крутогорская область, город Обручевск, Сибирский комплексный институт ядерных проблем, профессору Михаилу Павловичу Стогову

Стогов бережно разрезал конверты, быстро пробегал глазами строки писем. И хотя многие из них были на незнакомых Стогову языках, он и без помощи переводчика мог бы пересказать их содержание. Китайцы и англичане, индонезийцы и итальянцы, американцы и арабы и, конечно же, прежде всего, его соотечественники — все они писали Стогову об одном.

Внимание Михаила Павловича привлекло письмо из Джакарты. Неизвестный ему корреспондент писал: «Я незнаком с Вами, мой дорогой русский друг, но я много читал и слышал о Ваших удивительных опытах. В нашей стране много солнца, порой даже слишком много. Солнце сушит наши поля и наполняет воздух тяжелыми испарениями тропических болот. Эти злые испарения губят, убивают людей. Но я знаю, что у Вас, в Сибири, да и во многих других странах солнечного тепла и света очень и очень мало. Я знаю, что миллионы и миллионы людей ждут Вашего детища… Оно согреет холодную Сибирь, оно принесет тепло и свет многим странам.

Я верю, что теплом Вашего большого сердца согреете Вы, мой русский друг, нашу бедную теплом планету. Да благословит Вас небо в Ваших благородных делах на благо всей земли!»

Взволнованный этим искренним письмом из далекой страны, Стогов не расслышал как открылась дверь кабинета, и оторвался от бумаг, лишь когда услышал слова:

— Победа, отец! Большая победа!

У стола стоял Игорь. В руках у него пестрел огромный букет цветов. Махровые крупные олеандры, нежные, только что распустившиеся розы, алые, бархатистые гладиолусы.

Точно жарким дыханием далекого знойного Черноморья повеяло вдруг в кабинете. Эти капризные питомцы южного солнца были так непривычны и так великолепны в середине июня в Северной Сибири, что старший Стогов даже зажмурился от неожиданности, И хотя он отлично догадывался в чем дело, но, все еще отказываясь верить, спросил:

— Где ты их взял, Игорек? Неужели…

— Да, да, — быстро перебил его Игорь. — Они расцвели. Они расцвели пару часов назад в третьем секторе нашей испытательной секции.

— В открытом грунте!

— Да. Без единого лучика естественного солнца и не за месяцы, как в природе. Всего лишь часы потребны для развития растений под нашим Земным Солнцем…

… Это была победа, большая, заслуженная, венчающая годы поисков и тревог. Вспоминая о разговоре с сыном, о букете диковинных цветов, оставшемся на столе в кабинете, Стогов вновь переживал радость этих волнующих минут.

Еще раз оглядев лесную поляну, Стогов задумчиво проговорил:

— Что ж, цветите, набирайте сил. Вы очень нужны людям в этих суровых местах. А со временем мы улучшим вас, породним с вашими южными собратьями, и вы станете еще прекраснее, наши северные скромники.

И тотчас же многолетняя привычка увела мысль Михаила Павловича в иную сторону.

«Ах, Ирэн, Ирэн, — думал он. — Почему ты не рядом, почему мы не можем делить нашу общую радость?!»

Он так живо представил себе смеющееся лицо женщины, шапку непокорных светлых волос, так явственно увидел любимую, друга, коллегу на этой поляне, что даже отступил назад. Мыслями об этой женщине жил он долгие годы, но сам боялся этих мыслей, не позволял им владеть собой. Вот и сейчас усилием воли Стогов отогнал это всегда желанное видение, круто повернулся и раскрыл дверцу машины, а в мозгу против воли все же пронеслось: «Сегодня я должен услышать вести от тебя, родная. Пусть этот день станет днем двойной радости».

Пятиместный лимузин, на котором профессор Стогов собирался отправиться в путь, был мало похож на своих ближайших предков середины и конца пятидесятых годов.