Сокровища Сьерра-Мадре

— Дьявольщина, во мне вроде совесть заговорила, — сказал он вслух, обращаясь к самому себе, и улыбнулся. — Особенно когда я подумал, что завтра он мог бы оказаться живым. Но теперь я спокоен.

«Вот мы и увидим, не сыграет ли совесть со мной другую шутку, — подумал он. — Убийство — самое тяжкое преступление на белом свете. Выходит, теперь моя совесть обязана проснуться? Только почему-то мне никогда не приходилось слышать о палаче, которого замучила бы совесть. Мистер Мак-Доллин — ему-то и приходится этих парней подключать к зажимам электрического стула — человек сто пятьдесят, а то и больше на тот свет отправил. А ведь он уважаемый государственный служащий.

А сколько немцев я укокошил во Франции? Пятнадцать? По-моему, двадцать три человека. «Здорово», — сказал тогда наш полковник. И спал я всегда крепко, и не один из немцев мне во сне не являлся, никто из них моей совести не побеспокоил. И даже матери их или жены с маленькими детьми не приставали ко мне ни во сне, ни перед пробуждением. Как там у нас это было — на Аргоннских высотах? Немцы засели в пулеметном гнезде. Черт побери, крепко же они держались! Нас было две роты полного состава, а пробиться мы не могли. Но вот у них кончились патроны. Они замахали белой тряпкой. Осталось их там одиннадцать человек, этих железных парней. Мы — туда! Все они подняли руки. Они нам улыбались.

Они были честными воинами и видели в нас достойного противника. А мы их перекололи и перерезали, как скот. А у того, кто особенно усердствовал, не пожалев даже раненых, фамилия была Штейнгофер. Родился в Германии и в Штаты переехал семнадцати лет от роду. Его родители, братья и сестры и по сей день живут в Германии. Но как раз он-то и был особенно безжалостным. Несколько человек умоляли сохранить им жизнь, у них, мол, много детей. И что же наш молодец Штейнгофер этим многодетным отцам ответил? Ведь что-то такое он им крикнул? Ну, низость какую-то, а потом заколол штыком. По-моему, его наградили медалью. А тогда откуда-то появился английский офицер и увидел своими глазами, как приканчивали последних немцев, которые совершенно не сопротивлялись. Англичанин крикнул нам: «Дирти догс (Грязные псы(англ.).), где ваша совесть?» Но если даже Штейнгофер не устыдился, мне-то чего было стыдиться? Моя совесть никогда из-за тех немецких парней не ныла, а уж у Штейнгофера тем более. Почему же ей обеспокоиться сегодня из-за этого хиляка Куртина?

Доббс прилег поближе к огню и, начиная засыпать, радовался, что будет сегодняшней ночью спать так хорошо, как давно не спал. И действительно крепко проспал до самого утра.

Ослы терпеливо стояли на месте, иногда делали шаг-другой и снова останавливались. Время от времени поворачивали головы: ждали знакомых окриков и не понимали, в чем причина задержки. Животные привыкли отправляться в путь ранним утром, а сейчас уже почти полдень. Но навьючивать в одиночку ослов оказалось делом куда более трудным, чем ожидал Доббс. Очень непросто закреплять тюки так, чтобы они не скользили и не сваливались, когда напарник тебя не страхует.

Однако сейчас, когда караван должен был тронуться в путь, Доббсу вновь вспомнился мертвый Куртин. И тут ему пришло на ум, что перед отправлением каравана он собирался захоронить Куртина — ради полной безопасности. Несколько мгновений колебался: а не оставить ли его там, где он лежит? Куртин и без того исчезнет достаточно скоро, на то есть койоты, кугуары, коршуны, муравьи и мухи. И все равно какие-то кости и тряпье останутся. А кому это выгодно, чтобы кости Куртина рассказали о том, что здесь произошло?

Доббс направился прямиком к тому месту, где лежал Куртин, направление и само место он мог найти с закрытыми глазами. Но… никакого трупа на месте не оказалось. Выходит, он ошибся. Темень вчерашнего вечера и неверный свет горящей ветки как-то сбили его с прямой дороги.

И он снова принялся искать. Прочесал перелесок вдоль и поперек. Потом побежал к месту дневки, чтобы взять правильное направление. И вдруг не смог точно вспомнить, в каком направлении вчера вечером погнал Куртина! Десять, пятнадцать, двадцать раз он проделывал этот путь с самыми незначительными отклонениями. Все тщетно.

Нервозность Доббса все возрастала. Солнце сейчас стояло прямо над головой и палило нещадно. Он тяжело дышал, тело покрылось потом. Безумно хотелось пить. Но он не пил, а бессмысленно вливал в свое нутро много воды.

И когда Доббс в сотый, наверное, раз готов был поклясться, что именно на этом месте пристрелил Куртина, он увидел под ногами обуглившуюся ветку. Эта ветка вчера служила ему факелом.

Трава под ногами измята. Но это, вполне возможно, оттого, что он здесь долго ползал, а потом топтался. Следов крови не видно. Но разве ее тут разглядишь? А вдруг Куртина утащил какой-то зверь?