Сокровища Валькирии. Правда и вымысел

– Ну ты даешь, яти мать! – я залез в карманы и выгреб все, что было: в основном блестящие камушки, среди которых попадались: стреляные револьверные гильзы, медная гайка, мятая бронзовая спираль от манометра. Но в этом мусоре оказался тяжелый, заряженный патрон двенадцатого калибра, однако же с разбитым капсюлем, то есть, с осечкой. Я бы не обратил на него особого внимания (кто-то выкинул – он подобрал), если б при виде патрона существо вдруг не заплакало, издавая жалобные человеческие звуки. Лишь тогда заметил, что пыж в гильзе не войлочный или бумажный, а деревянный, и сам патрон слишком тяжел. Даже если заряжен свинцовой пулей.

Я достал складной нож, выковырял лезвием пробку и чуть не рассыпал монеты.

Их было семнадцать штук, золотые десятки царской чеканки. Те самые десятки, подлинность которых проверяют так же просто, как по наличию хвоста можно проверить, человек перед тобой или йети: монеты должны стоять на ребре.

Они стояли. Связанное по рукам и ногам существо ревело и каталось по земле.

Вор, обитающий в районе Манараги, был найден. Но этот психически больной, с какими-то сильнейшими гормональными изменениями, буквально переродившийся в обезьяну человек вряд ли мог владеть огнестрельным оружием. Он понимал только золото и, возможно, знал о самоцветах, поскольку собирал блестящие камешки; он не мог воспользоваться даже топором, чтоб вскрыть банку с тушенкой – искусал жестянку, оставив на ней вмятины от зубов. Воспетая Дарвином эволюция длилась миллионы лет, пока с его точки зрения, обезьяна превращалась в человека. Обратный процесс был короче одной человеческой жизни: передо мной сидело животное с мозгами сороки, ворующей блестящие предметы, и основными инстинктами зверя – поесть, поспать, овладеть самкой (гонялся же он за танцующей на камнях!). И вместе с тем он обрел потрясающую живучесть и способность к самолечению: обе мои пули сидели у него в теле. Одна пробила правую лопатку, вторая угодила в левую ягодицу, и раны уже зарубцевались, разве что на пораженных местах пятнами не росла шерсть.

Единственное, что у него осталось от человека – страсть к драгоценностям. Он был кладоискателем, охотником за тем самым обозом, и, видимо, на этой почве сошел с ума. После того, как я вывернул его карманы, существо вопило и ревело часа полтора. Монеты возвращать я не собирался, в конце концов, за воровство надо платить, однако от визгливого крика уже звенело в ушах и пришлось бросить ему одну монету. Он мгновенно заткнулся, перевернулся на живот, схватил пастью золото и спрятал за щеку и больше не издал ни звука. Потом я пробовал разговорить этого немтыря, спрашивал, где он живет, что ест зимой, откуда взял золотые десятки (явно из колчаковского обоза!). Но существо сидело, уставившись в одну точку и не откликалось.

Что делать с пленником, я не знал. Оставить на хребте связанным – чего доброго подохнет, да и единственную веревку жалко резать.

Отпустить, а вдруг увяжется, начнет ходить по пятам, воровать и пакостить. Конечно, хорошо бы отвести на станцию Косью, ночью привязать где-нибудь в поселке, чтоб утром люди нашли и отправили в психушку – но сколько сил и времени уйдет!

И куда теперь с ним?

Уже далеко за полночь развел костер, отмыл котелок и поставил воду на чай – к счастью, заварку и сухари человекоподобный не съел, но кусок сахару смолотил вместе с рыбой. Видимо, он давно не видел огня, но знал его, вытаращил глаза, мотнул головой и радостно замычал, брякая монетой по зубам.

– Придвигайся! – я показал на костер. – Грейся.

Он не понял, заворожено уставился в огонь, затем, поджимая связанные ноги, все-таки придвинулся, и на волосатом лице появилась дикая, хищная улыбка – спину ознобило. Если бы не страсть к золоту, и в самом деле сошел бы за снежного человека…

Пламя настолько притягивало его, что он не оторвал взгляда, когда я пил чай и хрустел сухарями, – а это уже серьезно! Сваленные в костер остатки хвороста вспыхнули ярко, показалось, шерсть затрещала от жара, но дикарь не отшатнулся, не закрылся – рот разинул от удовольствия.

Быстро собрав рюкзак и стараясь особенно не отвлекать животину, развязал ему руки, отрезав веревку от спутанных ног. Он не пошевелился, очарованный видом огня, свободные, но безвольные руки так и остались за спиной. Я уходил в ночные сумерки чуть ли не на цыпочках, чтоб не потревожить его гипнотического состояния и когда оказался на приличном расстоянии, выбрал место, где между скал, почти до самой реки, выдавался относительно пологий «язык», и пошел вниз.

Уже светало, на востоке разгоралась яркая уральская заря, но костер на хребте все еще горел малиновой точкой. Разглядеть, там ли еще человекоподобный, было невозможно, однако я шел с уверенностью, что пока огонь не погаснет, он не уйдет. Да потом еще полчаса провозится, распутывая веревку на ногах. Я рассчитывал переплыть Манарагу и хотя бы сутки посидеть на другом берегу: вряд ли этот огнепоклонник сунется в ледяную, быструю воду. А там, глядишь, отстанет…