Сокровища Валькирии. Страга Севера

Бойцы Кутасова деловито собирали свои пожитки: обычные фронтовые хлопоты перед выездом к новому месту дислокации. Пристегнутый наручниками к шведской лесенке, пленный стоял во дворе и ждал отправки. От воздействия нервно-паралитического газа у него осталась икота, не позволяющая ему держаться с высокомерием, хотя он и пытался смотреть поверх головы Арчеладзе. Виталий Борисович не случайно являлся в часть майора Индукаева в форме полковника. Он и в самом деле был профессиональным военным, выправка которого не скрадывалась и гражданской одеждой.

— Майора Индукаева вы вербовали втроем, — сказал полковник. — Двоих я взял. Где третий?

Он не надеялся услышать прямой ответ, хотя этот легионер выглядел не таким фанатичным, как однорукий убийца.

— Я сделал ошибку, — вдруг признался Виталий Борисович. — Из вас следовало сделать соратника, а не врага.

— Да, тут вы просчитались, — подтвердил Арчеладзе. — Так где же третий, с язвой желудка?

— У нас с вами есть шанс исправить ее, — гнул свое пленный. — Мы ценим способных офицеров.

В этой войне пленных можно было не брать: «языки» умели молчать...

— Это у вас есть шанс, — заметил полковник. — Как только доставят ко мне Альфреда Каузерлинга, я вас отпущу на волю. А там вам немедленно наденут на шею струну. Но если вы сдадите мне третьего, что был с вами, обещаю вам достойную смерть, от стрелы.

Пленный хотел ответить резко, но предательская икота заткнула рот.

— Товарищ генерал, Воробьев на связи, — доложил Кутасов. — Что-то важное...

Арчеладзе чуть ли не вбежал в штабной коттедж, схватил трубку.

— Едва нашел тебя, Никанорыч! — возбужденно заговорил Воробьев. — В отделе уже люди Комиссара...

— Знаю, докладывай!

— Я нашел барышню, — сообщил тот. — Отдыхала в квартире на Черногрязской...

— Где она сейчас?

— Недавно ушла, с час назад... Хозяина спать уложила и ушла. Хозяин еще теплый.

Иносказание Воробьева переводилось очень просто и страшно...

— Езжай к ее дому, постарайся перехватить на подходе, — распорядился полковник.

— Да я тут уже полчаса болтаюсь, — сказал Воробьев. — Пока не было. Маме с папой не звонила.

— Сейчас приеду! — Арчеладзе бросил трубку.

Легионер Интернационала все еще сидел на привязи. Похоже, утратил надменное спокойствие, дергался, переступал ногами, однако дожимать его не было времени. Полковник бросил свою «Волгу» и взял одну из оперативных машин Кутасова — старый с виду «Москвич» с форсированным двигателем.

Капитолина могла позвонить или появиться в любую минуту. Арчеладзе хорошо представлял ее состояние: она перешагнула ту черту, которую не смогла переступить даже после тяжелейшего оскорбления и унижения на посту ГАИ. Ее нужно было спасать от этой войны, ибо, беспощадная, она бросала свои семена, из которых вырастал монстр воинственного духа.

Благодатная почва для этих семян была подготовлена всей жизнью Капитолины...

Арчеладзе проехал по пустынному Звенигородскому шоссе, обогнул дом Капитолины, высматривая машину Воробьева, и был замечен его оперативниками: на «хвост» сел «жигуленок», принадлежащий отделу. Полковник остановился у обочины и вышел из машины. Его узнали и сразу же отцепились. А через несколько минут подъехал Воробьев.

— Гони своих к моему дому, — приказал Арчеладзе — Пусть ждут там. Предупреди: может быть милиция и еще кое-кто из легиона кожаных плащей.

— Что за легион? — не понял Воробьев.

— Потом покажу, — пообещал он. — Долго объяснять... Их видеть надо.

Около часа полковник бродил по Звенигородскому шоссе, вслушиваясь в каждый ночной звук, иногда оживлялся, если в тишине раздавались одинокие шаги, шел навстречу, а потом разочарованно отступал: опять не она...

И потому как приближалось утро, полковник вздрагивал все чаще на любой стук каблуков, поскольку никогда не назначал ей таких свиданий, не страдал от ожидания и не знал, как звучат ее шаги. На рассвете он неожиданно разглядел решетку Ваганьковского кладбища и вспомнил Птицелова.

Кладбищенский парк был уже голый и черный, как весной, и морозный запах осеннего утра, стойкая тишина, светлеющее небо — все с поразительной точностью походило на тот весенний день. И оттого, что полковник до предела напрягал слух, уловил едва различимый птичий крик. Он выключил шипящую в кармане рацию и вплотную приблизился к забору.

Крик повторился! Чудесный голос неведомой птицы завораживал, очаровывал слух, наполняя душу неуместным, каким-то ребячьим восторгом.

— Еще! Еще! — попросил полковник.

Однако за спиной, где-то в районе Краснопресненской набережной, гулко ударили крупнокалиберные пулеметы, и эхо рассыпалось по городу тысячами стучащих каблучков. А мгновение спустя тяжелой поступью загремели орудийные выстрелы.

Но этот громогласный рев войны уже не в силах был заглушить голоса одинокой птицы...

20