Мы паркуемся на большой площади и в ожидании парома отправляемся гулять по городу. Побродив некоторое время бесцельно, мы заходим в кафе на берегу моря.
— Воспользуйтесь случаем и съешьте мороженое, – предлагает отец. – Следующий шанс вам теперь пред ставится нескоро.
— А–а, – отмахиваюсь я. – Мороженое, наверное, есть повсюду.
— Не шведское мороженое, – просвещает нас отец.
— Мороженое фирмы GB ведь тоже не шведское, – заявляю я, не имея ни малейшего представления, о чем говорю.
— Возможно, но ты по крайней мере знаешь, что покупаешь. Еще неизвестно, что засунут в вафельные рожки поляки. Особенно если узнают, что мы евреи.
— Ну конечно, – иронизирую я. – Тогда они на верняка написают в мороженое.
— Исключить этого нельзя, – говорит отец. – По этому воспользуйтесь случаем, пока у вас есть доступ к высококачественному шведскому мороженому.
Мы следуем его совету, покупаем по рожку и усаживаемся на террасе перед кафе.
— Отличное мороженое, правда, Лео? – с энтузиазмом обращается отец к внуку. – Мы с тобой потом сможем взять еще по рожку, на всякий случай. А твой папаша пусть побережет силы до Польши, чтобы съесть там какое‑нибудь старое антисемитское мороженое.
Он широко улыбается в мою сторону.
— Кстати, – невинно говорит он. – Еще не время снова поесть? Ведь с последнего приема пищи прошло уже не меньше часа.
— Мы обедали, – недовольно бормочу я. – Это нормально.
— Ага, – не унимается отец. – Но тем не менее. Вы бы лучше воспользовались случаем, пока мы еще в Швеции. Потом ведь будет только старая колбаса.
— Я лучше съем польскую колбасу, чем шведскую, – отвечаю я.
— А я нет, – продолжает отец. – Откуда нам знать, чем они набивают свои колбасы. Там может оказаться что угодно.
— Возможно, мясо, – предполагаю я. – В отличие от шведских. И кстати, у поляков отличная еда. А не масса полуфабрикатов, как у нас тут. У них есть замечательные тушеные блюда и пельмени, и колбаса у них значительно лучше нашей.
— Откуда тебе это известно? – спрашивает отец.
— Я ел польскую колбасу. Она очень вкусная.
— Ладно, а остальное? Пельмени и тому подобное. Их ты тоже ел?
— Нет.
— Откуда же ты тогда знаешь, что это так вкусно?
— Я об этом читал.
Отец вновь обращается к Лео.
— Вот, видишь, – говорит он, – твой папаша, как всегда, не знает, о чем говорит. Но раз уж он так упорствует, мы поступим следующим образом. Пусть он ест всякую омерзительную колбасу, а мы с тобой сходим в "Макдональдс".
— Мне больше нравится "Макс"[20]
, – отвечает Лео.— Это примерно то же самое, – замечает отец.
— "Макс" лучше.
— Да, но в Польше его, наверное, нет. Придется идти в "Макдональдс". Все будет отлично. Мы купим гамбургеры, картошку фри и молочный коктейль. И пусть твой папаша сидит со своими старыми мясными отходами и злится.
— В Польше с едой все нормально, – сердито говорю я.
— Возможно, – не унимается отец, – но пробовать ее я все‑таки не хочу. Во всяком случае, если поблизости не будет чистого туалета.
— Это еще почему?
— Потому что не люблю без надобности подвергать себя неприятным ощущениям.
Впрочем, сейчас самое время подумать об этом, поскольку нам вскоре предстоит покинуть Швецию и пуститься в приключение.
Мы возвращаемся к машине и едем к парому. Когда мы прибываем в гавань, до отправления по–прежнему остается полтора часа и пассажиров еще не начали впускать. Дабы убить время, мы достаем колоду карт, чтобы немного поиграть на заднем сиденье в "дурака". Прежде чем сдать карты, я, повернувшись к сыну, задаю тот же вопрос, который мне всегда задавала мама перед началом партии: – Будем играть без жульничества или как тетя Хильда?
Эта тетя, жившая на пешеходном расстоянии от бабушки Хельги, была знаменита своим жульничеством. Жульничала она всегда, неважно, играла ли она в карты с детьми или в бридж с друзьями. Помимо этого, я о ней почти ничего не помню, поскольку она умерла, когда я был маленьким. Я долго думал, что она – бабушкина подруга. Эта маленькая тетенька сидела у себя в квартирке в центре Хессельбю и ждала, чтобы к ней заглянул какой‑нибудь невинный бедняга, которого она могла бы начисто обыграть. О том, что она на самом деле приходилась бабушке тетей и второй матерью, я не имел ни малейшего представления. Осознал я это только в двадцатилетнем возрасте, когда интервьюировал бабушку, пытаясь побольше узнать о судьбах родственников.